Заржал конь Курбана, и тотчас же отозвалась лошадь на дороге. Послышался шорох обваливающихся комков глины, и над дувалом показалась голова бородача в мохнатой лисьей шапке.

— Кто ты?

Поднявшись с земли, Джалалов спокойно ответил:

— Я человек. — Он был готов ко всему.

Еще несколько голов появилось над дувалом. Пары поблескивающих в лучах луны глаз испытующе разглядывали юношу.

— Да это наш… студент, — удивленно прозвучал чей–то голос.

С радостными возгласами бежал к дувалу Курбан. Через минуту они обнимались с Санджаром.

— Что вы здесь делаете, друзья? — спросил командир. — Как вас сюда занесло?

— Мы едем с выборов. А что слышно о Саодат?

— Товарищ сказал в безопасности. Она уже в экспедиции.

Губы Санджара чуть скривились, но только на секунду. Джалалов украдкой вглядывался в суровое лицо прославленного воина. Он сконфуженно вынужден был признать, что Санджар всем своим обликом удивительно был похож на видение, только что плывшее по дороге из лучей лунного света.

Командир о чем–то задумался. Глаза его смотрели вдаль, в сторону чуть искрящихся на темном далеком хребте полос снега.

— А Кудрат был там, — сказал Курбан.

— Где? — встрепенулся командир.

— В кишлаке, на выборах…

— Вот это дело… Расскажите, расскажите все, как было.

Внимательно выслушав рассказ, он сказал:

— Хорошо. Вы Курбан и Джалалов поедете со мной, а отряд двинется прямо. Мы кое–что посмотрим.

Весь день Санджар в сопровождении Курбана и Джалалова скакал по каменным душным саям, крутым перевалам, выжженным степным урочищам. Облезлые бурые холмы то вздымались, то опускались. Ни деревца, ни хижины. Горячий ветер — афганец смел с лица земли всякие следы жизни, загнал людей в узкие, тесные ущелья со скудными родниками солоноватой воды…

Уже совсем стемнело, когда обессиленные долгой скачкой и изнурительным зноем путники подъехали к большому кишлаку Джума–базару. Прямо из–за крутого поворота дороги они наскочили на костер, разожженный в яме под высокой глинобитной стеной. Около костра сидели люди.

Поворачивать было поздно, и Курбан громко поздоровался. Чья–то широкая спина заслонила огонь костра. Глухо, как из бочки, прозвучал голос. Курбан произнес дорожную молитву, призывающую благословения на путников, застигнутых ночью в дороге. Завязался обмен цветистыми пожеланиями и любезностями.

Наконец тот же голос пробубнил:

— Прошу к костру, передохнуть.

Всадники спешились и подсели к огню.

Пламя то разгоралось под порывами ветра, то притухало. Сырой хворост дымил и чадил. Начал моросить дождик. Холодный ветер внезапно подул с гор. Все молчали и исподтишка разглядывали друг друга.

Первым не выдержал Джалалов.

— Вы бы, друзья, выбрали место среди голой степи — там и ветра больше, и дождь посильнее…

Человек в кожаном отороченном мехом малахае и низко надвинутой на глаза лисьей шапке, из–под которой виден был только плоский с вывороченными ноздрями нос и огромная рыжая борода, недружелюбно проговорил:

— Пожаловал к костру — ну и благодари.

Сидевший в тени приземистый толстяк повернул к гостям лицо. Джалалов и Курбан вздрогнули от неожиданности: перед ними был сам Безбородый — хранитель печати Кудрат–бия. Низко срезанный лоб, глубоко посаженные раскосые глаза, отливавшие желтым блеском, две дырочки вместо носа, выпяченные скулы, вывернутые зубы и почти полное отсутствие растительности на лице — весь отталкивающий облик этого человека знаком был всем и в Гиссаре и в Каратегине.

— Подлый кишлак, собачий кишлак, вонючий кишлак! — брызгаясь слюной, завизжал Безбородый. — Вот сидим здесь на ветру, мокнем под дождем, мерзнем, и в животе у нас пусто, а треклятые дехкане, нажравшись дрыхнут под одеялами бок о бок со своими бабами. Проклял аллах, что ли, своих воинов? Дожили мы до времен!

И он разразился ругательствами. Джалалов прервал его.

— Ну, а что же мешает нам пойти в кишлак и…

— Не ходи! Не ходи, юноша, не ходи, простодушный младенец. Ужели ты не понимаешь, что тут за люди, чтобы они передохли, не дожив до старости! Это отребье не пустило нас к себе.

— Как не пустили?

— Так вот и не пустили. Сказали: «Не лезьте. Вы, может быть, разбойники, кто вас разберет там в темноте…» Мы и про приказ говорили, и про то, что у нас грамота есть…

— Какая грамота?

Глаза Безбородого забегали. Наклонившись всем телом вперед, он пытался разглядеть лицо собеседника.

— А вы кто будете? — вдруг спросил он. — У вас есть грамота? Или у вас нет грамоты? Кто вы, куда едете? А?

— А какое у вас право спрашивать про какие–то грамоты? — вскипел Джалалов.

— А такое, что я — хранитель печати господина парваначи. И есть приказ его светлости: «Если будет обнаружен кто–нибудь без моей грамоты на руках, ловите его и бросайте в яму, подвергнув побоям».

Рыжебородый и еще двое сидевших за костром басмачей, по–видимому из дехкан, зашевелились, придвинулись поближе и стали напряженно прислушиваться к разговору.

Курбан неторопливо поднялся:

— Надо коней, что ли, посмотреть.

Он отошел в темноту. Слышно было, как он похлопывает лошадь по шее и разговаривает с ней.

— Где ваша грамота? Ну? — повторил Безбородый.

Санджар, не спеша, передвинул на поясе кобуру с маузером.

— Вот моя грамота, видишь ты, Безбородый!

Хранитель печати вскочил, но Санджар схватил его за рукав и одним рывком посадил на место.

— Ты, Безбородый, не мусульманин, я вижу, если своих мусульман не признал. Что же ты ослеп, наверно, господин Абдукаюм Мухрдор? — И продолжал презрительно: — Посмотрите на этого Безбородого, очень старого, трехсотлетнего Безбородого. Ты видел, наверно, времена потопа, недаром так одряхлел. Всю жизнь ты занимался перепелиными боями да игрой в кости, да еще поглядывал на юношей. Посмотри на себя: ты вельможа, а у тебя на подбородке два волоска, да и те седые; ты обманывал двадцать раз самого сатану, а сейчас не можешь отличить белое от черного, друга от недруга…

Безбородый, выпучив рачьи глазки, ошеломленно смотрел на Санджара; нижняя губа его дрожала, из горла вырывались квакающие звуки. Молчаливые нукеры хихикнули, но разом осеклись, так как заговорил человек в лисьей шапке.

— Простите, господин, этого Безбородого, он всю ночь трясется от страха. Ему везде красные воины мерещатся. Я — Салих, ясаул, а вы наверно, с Кафирнигана едете? Вы не из армии Ибрагима?

— Откуда я еду и куда, господин ясаул, это мое дело, — сдвигая кобуру на место, важно проговорил Санджар, — но дела у меня секретные и серьезные, в которых ни перед вами, ни вот перед ним, Безбородым, отчитываться мы не собираемся…

Хранитель печати сразу, как только маузер был водворен на место, обрел дар слова. Пролепетав что–то о плохом свете костра, он вновь обратил свои проклятия на головы негостеприимных жителей кишлака Джума–базар.

Из слов Безбородого выяснилось, что он уполномочен самим Кудрат–бием собрать со всей округи налог на содержание мусульманского воинства. По всем кишлакам списки налогоплательщиков составлены баями и настоятелями приходских мечетей, на каждое селение наложена крупная денежная сумма, которая поровну разделена между домами.

— Народ Джума–базара совсем отбился от рук. Когда заслуживающие доверия сыновья помещиков и почтенных купцов, как владеющие грамотой, выданной самим парваначи, пошли со списком по дворам за налогом, на них начали кричать: «Убирайтесь! Где справедливость? И богатый должен отдать сто тенег, и бедный — сто тенег? Проваливайте, пока целы». Когда баи сказали, что Кудрат–бий пришлет своих воинов, эти вшивые навозники заорали: «А мы Красную Армию позовем!» Подумайте только! — возмущался ясаул.

— Они мусульманство забыли, — завизжал Безбородый. — Вот мы и приехали. Парваначи приказал: «Собирайте зякет. Против тех, кто отказывается, примените оружие, набег и огонь и все же получите зякет…

— Ай–яй–яй, какая неприятность! Так вот почему вас в кишлак не пустили. О злокозненные дехкане! Да как они посмели поступить так с верными сподвижниками самого господина курбаши, — иронически заметил Джалалов. — А почему же баи и помещики не оказали вам гостеприимства? Неслыханное это дело.