— Чего они кричат?

Человек поперхнулся, покраснел от натуги и с трудом выдавил из себя:

— Кричат… о… почему кричат? Да вы что, не видите?

— Вижу. Человек выпустил на арену бойцовую перепелку…

— Человек? Разве человек? Бык. Прорва… Хо–хо! Он все проиграл сегодня, последний халатишко проиграл. Продулся. Хо–хо! Смотрите, смотрите. Сейчас его паршивой пичужке конец. — И он снова закатился так, что лицо его совсем посинело. Наконец он отдышался и заговорил: — Бож–же! Он опять бьется об заклад, этот шальной… Бож–же, и всегда проигрывает… с младенческих лет проигрывает.

Тут только Джалалов узнал в соседе своего ночного спутника, Шахабуддина–кази, и испуганно отшатнулся. Сам Шахабуддин был настолько увлечен зрелищем, что даже и не взглянул на Джалалова.

Не желая попадаться на глаза казию, Джалалов отступил шага на два назад, собираясь нырнуть в толпу.

И вдруг он опять почувствовал на себе чей–то пристальный взгляд. На этот раз он поймал его. На другой стороне круга гогочущих зрителей стоял, все такой же чопорный и степенный, мутавалли. Он холодно и внимательно разглядывал Джалалова, стараясь, очевидно, что–то вспомнить. Едва глаза их встретились, он слегка отвернулся и постарался придать лицу безразличное, скучающее выражение. Почти тотчас же страшное беспокойство овладело им, губы задрожали. Он еще раз взглянул на Джалалова, и юноша был поражен происшедшей в мутавалли переменой — взгляд его был полон ненависти.

Метнувшись в сторону, мутавалли исчез. Курбан громко выругался. Перепрыгнув через дерущихся перепелок, он смешался с толпой. Недоумевая что бы все это означало, Джалалов начал выбираться из толпы. Сделать это было не так легко, и когда юноша, наконец, вышел на базарную площадь, он смог разглядеть только далеко впереди мелькавший белый халат мутавалли и приметную высокую фигуру Курбана. Чертыхаясь, Джалалов поспешил за ними, но спокойный тихий голос остановил его:

— По солнцу ходить не стоит, голову напечет. Рядом с Джалаловым стоял арычный мастер. Он улыбался приветливо и в то же время хитро.

— Не спешите, — добавил мастер успокоительно.

— Куда побежал Курбан?

— Сейчас объясню. Пройдите сюда.

Они прошли между двумя чайханами, гудевшими, как пчелиный улей, и, завернув за пристройку, оказались под прохладной сенью густых карагачей, у большого хауза, поросшего осокой. В стороне был разостлан палас, на котором сидели дехкане. Увидев Джалалова, они вскочили и, сложив руки на животе, отвесили глубокий поклон. Когда все уселись, мастер, наливая в пиалу чай, заговорил:

— Нехорошо. Мутавалли, оказывается признал вас и побежал в дом Шахабуддина–кази… А побежал он в дом Шахабуддина–кази вы знаете почему?

Джалалов вскочил на ноги:

— Так чего же вы меня сюда притащили?! Я пойду…

Осторожно притронувшись к руке Джалалова, мастер проговорил:

— Мутавалли не пристало бегать по улицам кишлака, как несмышленному мальчишке. Сейчас к нему подошли люди нашего селения и сказали: «Вы почтенный человек, а бежите, как горный козел. Разве совместимо это с вашим достоинством?» Они помогли ему подняться по ступенькам в Зеленую мечеть. А там… там глубокоуважаемый мутавалли будет молиться, долго молиться…

— И что же?

— И Кудрат–бий ничего не узнает. Не узнает, что приехали люди от Советской власти, и будет сидеть в шахабуддиновой норе, пока не выберут казия. — Мастер запустил все пять пальцев руки в бороду и покачал головой. — Мы будем выбирать по вашему совету, а этот… опутав себя своей паутиной, будет сидеть и ничего не видеть.

Он рассмеялся. Засмеялись и дехкане, но не весело. Пришел Курбан. Побагровевшее лицо его было покрыто крупными каплями пота, он тяжело дышал.

— Напрасно я трудился, — сказал он. — Дядюшки сами хорошо стерегут ворота судьи, там и кузнечик не проскочит. И молодцы: без крика, без шума.

— У нас, как в чугунном котле — кипит бурно, а снаружи не видно, — усмехнулся мастер.

Собрание было устроено в старом парке при полуразвалившемся мазаре. Рассаживались группами. Впереди уселись седобородые. Головы многих из них были увенчаны белыми чалмами — признак глубокой религиозности или знак духовного сана.

И Джалалов не без тревоги подумал: «Как они скажут, так оно, пожалуй, и будет, а попробуй их сагитировать?».

Дехкане победнее оказались на самом худшем месте, там, где припекало солнце. И снова Джалалов посетовал про себя: «Как они будут голосовать, если даже здесь подхалимничают перед баями».

Двое бледных юношей с одутловатыми физиономиями, взявших на себя распорядительские обязанности, рассадили баев и зажиточных дехкан на паласах и циновках в холодке под сенью густолистых деревьев и, сломя голову, носились взад и вперед, поднося им чай, разжигая чилимы.

Большое возвышение заняло духовенство. Там же расположились и кандидаты в казии — Шахабуддин, Черная борода и бекский сынок.

Пока они были настроены очень мирно. Одна пиала ходила из рук в руки, и соперники изощрялись друг перед другом во взаимных любезностях.

Батраки жались на солнцепеке поближе к ограде. Они угрюмо молчали, внимательно разглядывая каждого проходящего. Если это был бай, то в толпе батраков слышался гул подобострастных приветствий, а сидящие впереди даже вскакивали и отвешивали поясные поклоны.

Особенно усердствовал маленький, изможденный старикашка с выпиравшим из–под бороды зобом. Он забегал впереди идущего и кланялся много раз, что–то бормоча и всхлипывая.

Поведение его возмущало Джалалова, и он порывался вскочить и пройти к батракам, посмотреть, что это за «блюдолиз». Но арычный мастер, сидевший рядом и напряженно следивший за всем происходящим, удержал его за рукав.

— Вы не знаете его, поэтому так думаете. Это Сайд Назар. Прислушайтесь лучше к тому, что он говорит.

Но как ни напрягал слух Джалалов, слов зобатого старика он так и не смог разобрать.

Однако ему вскоре стало понятно, что он ошибся. Каждый раз, как старичок возвращался на место, среди батраков раздавались взрывы хохота. Правда, смех почти мгновенно стихал, и батраки начинали робко озираться по сторонам, но Джалалову стало ясно, что зобатый паясничает, высмеивая всех этих баев, помещиков.

— Что он говорит там? — спросил Джалалов.

— Сайд Назар балагурит, рассказывает притчи и анекдоты. У него злой язык, острее бритвы. Ничего, пусть дехкане посмеются, а то они очень трусят…

На возвышение поднялся невысокий бритый бухарец в шитой золотом тюбетейке, одетый во все черное. Даже рубаха, выглядывавшая из–под изрядно потрепанного пиджака, была тоже из черного сатина.

— Это из Сары–Ассия человек, джадид, — шепнул мастер, — он переводчиком в финотделе пристроился. Раньше был писарем у бека. Известный подлец и бабник.

Переводчик долго мялся, то прятал руки в карманы галифе, то опять вынимал их, потом достал портсигар, закурил, откашлялся, снова помялся. Наконец он заговорил — невнятно, скороговоркой. С трудом можно было разобрать, что он уполномочен открыть собрание. Выхватив из кармана бумажку, он прочитал по ней состав президиума собрания.

Джалалов возмутился: все заранее рассевшиеся на паласе баи оказались в президиуме. Переводчик выкрикнул:

— Возражений нет? — и, не дождавшись ответа, добавил: — А председателем предлагаю опытного и знающего, образец справедливости и хранителя добродетели Шахабуддина… Возражений нет? Принято единогласно. Обращаясь к казию, он залебезил: — Прошу, почтеннейший, возглавьте собрание!

Многие из дехкан, сидевших поодаль, поднялись и подошли ближе. Бледнолицые прислужники засуетились, пытаясь оттеснить их назад, но бородачи встали стеной.

Снова заговорил писарь. Масляные глазки его так и бегали.

— Мусульмане, — воскликнул, — братья мусульмане, зачем мы собрались в это священное место? Об этом мы объявили народу уже много дней назад. Мы собрались, чтобы народ сказал свое слово, кому быть теперь нашим казием, светочем закона. Вы знаете, о мусульмане, раньше, во времена эмира, казия назначал бек. Но советская власть сказала: «Нет, казия назначать не надо. Надо, чтобы народ сам сказал, кого хочет он иметь казием».