Прошел час, другой, а доктор не возвращался.

Хотели уже идти на поиски, когда прибежала девочка и стала о чем–то шептаться с хозяйкой дома — маленькой добродушной старушкой.

Та долго качала головой, расспрашивала и, наконец, сказала:

— Русский табиб лечит жену Наджметдина. Табиб хочет разрезать живот женщине. Он сказал, что если не разрежет живот, то она умрет в страшных муках к утру. Русский табиб говорит, что если сделать так, как он говорит, то, во славу аллаха, она будет жить. Пойду посмотрю своими старыми глазами, что там такое.

Старушка ушла, а через несколько минут по дороге, проходившей над самым обрывом, промчались во весь опор несколько всадников, и почти тотчас во дворе появился Кошуба.

Командир был взволнован.

— По коням! — отрывисто бросил он.

И вдруг заметил отсутствие Николая Николаевича.

— А где этот оглашенный доктор? Опять ушел в горы цветочки собирать? Когда он к порядку приучится!

Кошуба сразу же забеспокоился, потому что Николай Николаевич был «гражданским лицом» и в горы с отрядом поехал по собственному желанию «для врачебной практики».

Кошубе объяснили, что доктор ушел к тяжело больной. Спешно, пока шли сборы, послали за Николаем Николаевичем. Посыльный вернулся почти тотчас же.

— Что? Записка?! — закричал Кошуба. — А ну, давай–ка записку. Черт! «Ехать не могу, приступил к операции. Перитонит. Больная очень плоха». Он с ума сошел… Идем!

Около ворот дома Наджметдина толпились женщины. На зов командира в дверях появился хозяин.

— Где русский табиб? — спросил Кошуба. — Позовите его сюда.

Горец ушел. Минуту спустя он вышел снова.

— Он говорит, что не может.

Кошуба стремительным шагом направился к двери, но хозяин преградил ему дорогу:

— Не ходи, командир! Только доктор может видеть мою жену, лишенную покрова. Ты не должен входить.

Кошуба торопливо раскрыл планшет и написал на клочке бумаги несколько слов.

— Отдай ему, скорее.

Он вернулся к воротам и тихо сказал вестовому:

— Скачи к околице, там, около большой мечети с белым камнем, наши люди. Скажи, пусть держат дорогу.

Ни на шаг назад не отходят. Понятно? Вестовой ускакал.

— Все планы этот доктор спутал, — пробормотал сквозь зубы Кошуба. — А, наконец–то…

Но готовая вырваться брань замерла на его губах при взгляде на Николая Николаевича. Доктор был мертвенно бледен. Руки его и рукава халата были в крови. Усталым, каким–то пустым голосом он спросил:

— Зачем вы отрываете меня от дела? Больная очень слаба.

— Мы уходим, — вполголоса сказал Кошуба. — Через двадцать минут здесь будут басмачи.

— Я читал вашу записку.

— Так едем же!

— Не могу.

— Поймите: вы срываете крупную операцию. Здесь будет сам Кудрат–бий. Мы завлекли его в ловушку…

— Не могу. Если я уеду, она умрет.

В голосе Кошубы зазвучала мольба:

— Но они вас растерзают…

— Я остаюсь, — равнодушно проговорил Николай Николаевич и повернулся к двери.

Кошуба схватил его за руку повыше локтя. Доктор, гневно сказал:

— Уберите руки! Вы внесете инфекцию.

Он исчез в темном провале двери. Перед Кошубой вырос вестовой:

— На дороге басмачи…

Будто в подтверждение его слов, где–то близко раздались выстрелы. Женщины, стоявшие у ворот, в страха разбежались.

— Скачи, — сказал быстро Кошуба. — Скажи нашим, чтобы немедленно выбирались из кишлака.

Затем он обратился к почтенным бородачам, сидевшим в углу двора на паласе и бесстрастно глядевшим на происходящее.

— Старейшины, может моя душа быть спокойна за русского табиба?

Плотный, невысокий старик, с мрачно горевшими глазами, угрюмо сказал:

— Туварищ, где и когда ты слышал о неблагодарности жителей гор? Даже слово такое нам неизвестно. Русский табиб ради доброго дела забыл о своей жизни. Тот, кто сделал добро бедному таджику, становится его единоутробным братом. Поезжай спокойно, командир, и займись своими важными делами на пользу народа…

— О–омин! — сказали другие старейшины и провели руками по бородам.

Через минуту отряд Кошубы скакал по головоломным кручам, как будто за ним гнались тысячи горных джинов.

А Николай Николаевич остался.

Кошубе казалось, что он совершил подлость, оставив самоотверженного врача на верную гибель. И даже большой успех операции не радовал Кошубу. Басмачам пришлось туго. Уверенные в том, что сам легендарный комбриг попал в их лапы, они кинулись, очертя голову, в расставленную им ловушку и спустя несколько дней были истреблены почти поголовно. К сожалению, в шайке на этот раз не было самого Кудрат–бия. Он уехал на богомолье.

IX

Когда отряд Санджара выехал на большую дорогу, навстречу стали попадаться толпы разряженных людей. Полосатые, ярко красные, зеленые, голубые халаты, пестрые поясные платки, белые, пунцовые, синие с блестками чалмы, — у одних маленькие, у других огромные, с добрую папаху, — все, что одевалось только в дни особых праздников, было извлечено из обитых цветной медью сундуков.

С удивлением Санджар и его воины смотрели на оживление, царившее на подступах к городу Каратагу. За годы жестокой басмаческой войны глаз отвык от нежных красок шелков и бархата. Суровые дни одевали людей в темные тона; дехкане, боясь грабителей, скрывали свои достатки.

Пыля, скакали от толпы к толпе расторопные гонцы. Бежали люди с кетменями, равняли дорогу, поливали водой…

Бойцы Санджара сидели на изнуренных горными тропами и злыми перевалами конях.

Сегодня утром у селения Казакбаши произошла короткая, но жестокая стычка с бандой помощника Кудрат–бия — Садыка безглазого.

Посеревшие от пыли лица бойцов были безразличны, тяжелые веки смыкались от усталости.

Старый Мадали, раненый у Казакбаши, стонал, покачиваясь в седле, и пытался сорвать заскорузлую, почерневшую повязку со лба. Поддерживая с двух сторон, везли верхом испытанного воина Салиха–Наби, бойца из кермининского коммунистического отряда. Удар сабли рассек ему плечо. Раненый бредил прохладными садами своей родины, сочными сахарными дынями и голубизной далеких гор. Временами отрывистые фразы вырывались из его груди, мешаясь с тяжелым хрипом:

— Воды… воды… Прозрачная, ледяная… Дай мне своими белыми ручками пиалу… Браслеты, серебряные браслеты… напои меня своими губами…

Два молодых конника, поддерживавшие раненого, отворачивались, пряча слезы, оставлявшие грязные дорожки на загорелых щеках.

У других бойцов головы были повязаны окровавленными тряпками. Вели на поводу коней без всадников. Жаркую схватку пришлось выдержать отряду Санджара. Головорезы Садыка безглазого дорого продали жизнь.

Медленно шевеля ссохшимися, обветренными губами, Санджар спросил спешившего куда–то встречного человека.

 Что за праздник сегодня?

Сумрачное лицо дехканина противоречило его праздничному наряду. Он с недоверием оглядел Санджара, его кожаную порыжевшую куртку, перекрещивающиеся на груди пулеметные ленты с патронами.

— Неужели не знаешь, зачем нас пригнали сюда? Великий назир едет. Великий назир.

Санджар переспросил.

— Великий назир? Какой назир?

— Едет, едет. Приказал надеть шелк и бархат. Ха, шелк и бархат!

Он отвернулся и зашагал прочь.

У селения толпы дехкан стали гуще. Народ стоял вдоль дороги, многие сидели на обочинах. Лица у всех были усталые, злые. Но санджаровский отряд встречали приветствиями, добрыми пожеланиями. Мальчишки бежали вприпрыжку, восхищаясь винтовками, серебряными ножнами сабель, боевыми конями.

Под большими вязами в двух шагах от старенькой покосившейся мечети, из скалы вырывалась прозрачная струя ключевой воды. Лошади, фыркая и храпя, кинулись к желобу. Произошло замешательство. Спешившиеся бойцы зачерпывали воду тюбетейками и с наслаждением тянули ледяную влагу. Раненым смачивали горячие, набухшие кровью повязки. Из калитки мечети вышел слепой старец в белой чалме, с длинным посохом. Протянув руки, он пошел навстречу бойцам, громко говоря: