Было так много народа, что, знакомые в этой толпе должны были искать друг друга целую неделю, а может быть, и больше. И весь этот люд шумел, кричал, стонал, отнюдь не боясь нарушить благолепие святого места. Только временами в коридоре все стихало, и толпа шарахалась в стороны, очищая путь здоровым, краснорожим крепышам, у которых под халатами явно обрисовывалось оружие. Они шли, не глядя по сторонам и не замечая робко кланяющихся людей. А стоило кому–нибудь зазеваться, и увесистый пинок моментально выводил человека из рассеянности. Тогда в толпе слышался робкий, почтительный шепот: «Курбаши такой–то!»

Время близилось к вечеру, когда сквозь шум толпы откуда–то донесся протяжный не то призыв, не то стон.

— «Хызр! Хызр!» — завопили и нищие, и купцы, и босяки, и богачи. Толпясь, ругаясь, все ринулись к выходу в мазар; через минуту коридор опустел, стало тихо, только потрескивали слабо теплившиеся огоньки в черных прокопченных нишах чильтанов…

Быстрой, суетливой походкой по коридору прошел Гияс–ходжа в дорожной одежде. Видно, он только что сошел с коня.

Мутавалли оглядывался по сторонам, разыскивая кого–то. Перед самой дверью он остановился. В темном углу зашевелилась груда тряпья и кто–то хриплым голосом совсем непочтительно спросил:

— Чего тебе, ходжа?

— Это ты, байбача?

Тот, кого иронически называли байбачей — сыном богатого купца, и кого бесчисленные нищие, бродившие по городам и кишлакам знали как своего всемогущего старосту, бобо–камбагала — деда–бедняка, выполз из угла и, не находя нужным даже поздороваться с почтенным духовным лицом, грубо повторил вопрос:

— Что тебе?

Нищенская одежда байбачи вся была в грязи. Видно, он спал там, где его сваливал сон. Весь левый бок халата обгорел; повидимому, ночью, во сне, нищий слишком близко привалился к очагу, к раскаленным углям.

Глаза байбачи были прищурены и слезились; взгляд его был диким взглядом вечно голодного человека. Всякий, кто хоть немного знаком с местными нравами, понял бы, что байбача — завзятый курильщик анаши.

Стоя перед Гияс–ходжой, нищий покачивался, кашлял и плевался. Он ждал подачки.

— Вот что, — сурово проговорил Гияс–ходжа. — Иди в рощу, сядь у хауза и смотри во все глаза.

Байбача молчал.

— Ну, ты меня понял?

Байбача хихикнул:

— Можно сидеть, можно смотреть, и ничего не высидеть, ничего не увидеть.

— Чего ты хочешь, чтобы увидеть: монету или еще что–нибудь?

— Только блюдо плова. Одному мне блюдо плова, — он облизнулся и потер живот обеими руками. — Там столько котлов с семью ручками. А мне, ходжа, только одно блюдо.

— Ладно, — Гияс–ходжа наклонился и вполголоса продолжал: — Так вот, как только увидишь, что приедут всадники в кафирской одежде, проскользнешь во двор молитвы и шепнешь правоверным, сидящим в кругу моления: «Кафир, идолопоклонник приехал осквернить священное место, где в земле лежит нетленный прах пророка Хызра».

Анашист, усиленно шевеля губами, шепотом повторил:

— …Осквернить священную землю… с прахом Хызра…

— Вот–вот, с нетленным прахом…

Гияс–ходжа поднялся по ступенькам и вышел в четырехугольный двор, окруженный зданиями ханаки. На двор выходили сводчатые двери келий, где жили мюриды — ученики и последователи ишана мазара Хызра–пайгамбара. Двор был пуст. Только в сторонке, на небольшом возвышении сидели музыканты — карнайчи, сурнайчи и барабанщики. В ожидании окончания моления они от скуки играли в кости. Увидев Гияс–ходжу, музыканты вскочили и, прижав руки к груди, стали отвешивать поклоны.

— Салом алейкум!

— Ва алейкум ассалом.

Гияс–ходжа быстро пересек двор, но в самом конце его остановился и поманил к себе старшину музыкантов.

— Вот что, Надир–карнайчи. Тут приедет один… богоотступник. Будет смятение в мазаре. Если он побежит через этот двор, загородите ему дорогу. Понятно?

Старшина молча поклонился. Он давно знал Гияс–ходжу как человека власть имущего, а всем власть имущим надлежало подчиняться беспрекословно.

Моление уже началось, когда Гияс–ходжа, через большую сводчатую галерею, окружавшую с трех сторон мазар, вышел на площадь, окаймленную могучими, в десять обхватов, чинарами. Несмотря на то, что здесь сегодня собрались сотни людей, только незначительная часть этого обширного пространства была занята богомольцами. В самом дальнем конце в громадных очагах пылали целые стволы деревьев под неимоверной величины котлами, имеющими действительно, каждый по семи ручек. Семь — магическое число, и котлами с семью ручками можно пользоваться только при изготовлении пищи на священных пиршествах. Дым очагов, смешиваясь с запахом жареного лука и тмина, почти заглушал терпкие ароматы многочисленных курильниц, которыми размахивали перед лицами верующих дервиши, тут же шепотом требуя «худой». Всю эту гамму запахов покрывал своеобразный сладковатый запах анаши, которую курили в чилимах паломники, не принимавшие участия в молении.

Особняком держалась группа хорошо одетых юношей в полосатых халатах, подпоясанных желтыми платками, по–видимому, золотая молодежь, байские сынки. Не обращая внимания на благочестивую, весьма торжественную обстановку, они веселились от души.

По красным, напряженным лицам, заплетающимся языкам и веселым возгласам чувствовалось, что жидкость в их чайниках имеет очень мало общего с чаем.

Проходя мимо этой группы, Гияс–ходжа опустил глаза и вполголоса заметил:

— Тише, друзья… Приближается момент испытания. Когда он отошел на приличное расстояние, один из юношей процедил сквозь зубы:

— Mo–мент ис–пы–та–ния! Испытывай самого себя, ходжа любезный, а я лучше испытаю вот этого пузанчика.

Он похлопал ладонью по чайнику и наполнил свою пиалу.

Из–под сводов галереи слышались ритмичные, выкрики: «Хувва–ха! Хувва–ха, хув–ва–ха».

Сидя на подогнутых под себя ногах, широким кругом расположились богомольцы. Посередине восседал седой пир — хранитель мазара — с бородой до пояса. Он молча раскачивался, как бы дирижируя радением. Сидевшие в кругу ритмично, но с огромной энергией раскачивались вперед и назад, касаясь лбом пола, одновременно с силой выкрикивая два слова: «Хувва–ха! Хувва–ха!»

В период, о котором идет рассказ, такие зикры — религиозные радения — были широко распространены по всей Средней Азии, а руководители басмачества поощряли их, стремясь подогреть фанатические чувства верующих.

Зикры устраивают, как правило, дервиши — мусульманские монахи.

Когда правоверный желает вступить в члены дервишской общины, он должен стремиться постигнуть бога. Но сделать это, как внушает мюриду наставник–пир, можно только путем бесконечного повторения имени божества, сопровождая его физическими упражнениями «над сердцем, имеющим форму шишки, помещающейся в левой части груди и содержащей в себе всю истину». Мюрид должен развить в себе способность сосредоточиться в сердце, отстраняя все посторонние мысли и обращаясь всецело к богу, то есть, получая дар откровения, вразумления или то, что называется «зикр». При помощи зикра, якобы, и достигается цель всех стремлений дервиша — восторг, экстаз, блаженство, в состоянии которого дервиш становится властителем идеи божества.

Люди, способные доводить себя во время дервишских радений до такого состояния невменяемости, были наиболее слепыми и безрассудными басмаческими воинами.

Участники зикра продолжали выкрикивать:

— Алла–ху! Алла–ху! Хувва–ха!

Гияс–ходжа посмотрел на равнодушное, утомленное лицо дряхлого пира и недовольно поморщился. Около него вдруг выросла согбенная фигура Ползуна.

— Вы чем–то недовольны, господин мутавалли? — спросил он.

— Надо подогреть этих людей, — сердито заметил Гияс–ходжа. — Он подумал и вдруг сказал:

— Сейчас я скажу слово.

Раздвинув ряды, мутавалли вошел в круг. Все сразу замолкли, только двое или трое продолжали механически твердить слабеющими голосами: «Ху, ху!»

Закатывая глаза и подвывая, Гияс–ходжа заговорил:

— О ты, многожеланный! Ты, который служишь в час смятения! В глубочайшей темноте ты видишь все вещи. В час стыда и смущения только ты один можешь защитить меня. В час опасности твой верховный разум поддержит меня. Пророк в суре бакрэ изрек: «Порицающие религию да будут уничтожены». О бог! Алла–ху, алла–ху!