— Да. И я знаю: он говорил — Красная Армия не только защитница интересов трудящихся, но и строитель новой жизни для их счастья и блага…

— Правильно, Санджар, правильно. И он же говорил, что Красная Армия стала мощной, организующей, дисциплинирующей и просвещающей силой. И каждый узбек, каждый таджик, служащий в ней и вернувшийся домой (не всегда же будут басмачи и война) станет руководителем своих братьев в труде и создании нового, счастливого отечества.

— Но… я сражаюсь, кажется, так, как нужно… — пробормотал Санджар. Он отвернулся и смотрел на гору чересчур внимательно, хотя в голых и каменистых боках ее ничего примечательного не было.

— Как ты сражаешься, все видят и все знают. Но помни: Красная Армия сильна своей сознательной дисциплиной. Без дисциплины, революционной дисциплины мы — ничто. И твой путь в Красную Армию — через дисциплину. — Зачем ты здесь? — сурово продолжал Кошуба. — Экспедиции твой отряд не нужен. Значит, разговор о чьих–то глазах — не пустой разговор, значит, я был прав, когда говорил в Гузаре, что из–за чьих–то глаз ты забыл о народном деле.

Лицо Санджара медленно наливалось кровью, темнело; взгляд его — тяжелый, неприязненный, остановился на Кошубе.

— Насчет черных глаз… Не надо говорить об этом…

— За что ты борешься, Санджар?

Наморщив лоб, нахмурившись, батыр думал; рука его нетерпеливо играла ремнем винтовки, перекинутой через плечо. Наконец он не без раздражения ответил:

— Я хочу чтобы не было людоеда эмира, я хочу вернуть народу то, что у него отняли силой беки и помещики, я хочу… О, я хочу найти такие сокровища, такие богатства, что, если я раздам их народу, то их хватит для всех вдов и сирот, нищих и калек, несчастных и обиженных. И они тогда будут жить припеваючи и не знать горя и славить советскую власть.

Кошуба чуть улыбнулся, слушая Санджара, который сейчас произнес, быть может, самую длинную речь со времени своего появления на свет.

— Брат, ты прав, но не во всем. Можно и нужно отобрать у эксплуататоров все награбленное и отдать народу, трудящимся. Можно и нужно, но не только это надо сделать. Даже если ты соберешь все, что наворовали баи и помещики, купцы, ростовщики и вся прочая мразь, ты не сделаешь трудящихся навсегда сытыми и зажиточными. Советская власть никого не хочет облагодетельствовать… Мы не благодетели…

— Но я знаю, что эмирский вельможа два, нет, почти три года назад похитил у народа целое сокровище и воровски укрыл его в тайном месте. Я найду его, я верну его тем, кому оно принадлежит по праву. Я сделаю народ счастливым. Там каждый камешек, а их много там, сделает целую дехканскую семью сытой и зажиточной на три поколения…

И Санджар рассказал Кошубе о руднике Сияния и об эмирском министре Али–Мардане.

— Я найду его, я из него вытяну все жилы, но заставлю сказать, где сокровища.

Лицо комбрига стало серьезным.

— Все, что ты рассказал, похоже на сказку. Но даже если он действительно спрятал где–то и что–то, ведь это все равно, что искать иголку в стоге сена. И, наконец, ты будешь гоняться за призрачной птицей счастья детских сказок, мечтать осчастливить народ спрятанными в пещеpax драгоценностями в то время, когда у меня и у тебя одна ясная цель — истребить, уничтожить всех тех, кто сам не работает, а плетью и страхом казни заставляет работать на себя всех тех, кто живет пóтом и кровью трудящихся. Наша цель — дать возможность людям работать на себя и на своих братьев и товарищей, дать возможность строить счастливую, свободную жизнь, жизнь без капиталистов, без баев, без помещиков, без беков, без эмира, без белого царя Николая–кровавого…

Опустив голову, Санджар обиженно проворчал:

— А я? Что, я не сражаюсь с бандитами — врагами народа? Я не уничтожаю, что ли, бекских и эмирских прихвостней? Наши дела разве неизвестны?.. Но я буду искать и найду… Если бы не война, если бы не воинские дела, давно бы нашел. Воевать надо. Сейчас некогда искать. А найду… себе ничего не оставлю, все раздам, мне ничего не надо…

Издав резкий гортанный звук, Санджар с места взял своего Тулпара в карьер и помчался по крутому зеленому склону вверх в гору. Он выхватил клинок и на полном скаку ожесточенно рубил попадавшиеся ему на пути кусты и низенькие деревца боярышника, продолжая издавать воинственные крики.

…Ночью Санджар со своим отрядом ушел в горы.

Говорили, что он окончательно рассорился с Кошубой и увел отряд в неизвестном направлении.

VIII

Два часа назад дорога вилась среди цветущих персиковых садов, одетых в нежнорозовый наряд. С веселым шумом плескались коричневые воды Ширабад–Дарьи, обдавая лица прохладой и ледяными брызгами. Животворящий ветер освежал, бодрил…

Но достаточно было дороге сделать резкий поворот влево, перевалить через небольшой холм, — и перед путешественниками предстала безжизненная, раскаленная степь, и трудно было поверить, что сейчас только май, что еще накануне в Дербентском ущелье шел холодный дождь, промочивший всех до последней нитки.

Духота, зной давили, стягивали отяжелевшую голову горячими обручами.

Караван полз к перевалу. Все жалобнее визжали колеса арб, все медленнее становилось движение. А солнце — палящее, непреклонное, обливало горячими волнами землю.

Подъем на бесконечный байсунский перевал по бесплодному каменистому плато был мучительно тяжелым. Арбы застревали, лошади, обессиленные, падали. Путники брели, еле переставляя ноги. Верблюды упрямо ложились среди дороги. Погонщик безжалостно дергал за веревку, продетую в носовой хрящ животного; верблюд жалобно ревел, но не вставал. Приходилось перегружать поклажу на другого, более крепкого верблюда.

В караване, растянувшемся более чем на два километра, царил беспорядок. Слышались брань, крики, ржание надрывающихся лошадей. Серое облако пыли стояло над дорогой и заволакивало обоз. Ни дуновения ветерка. Знойный воздух, казалось, застыл, — густой тягучий. Хрустел на зубах песок, мельчайшие пылинки въедались в кожу. На губах выступала соль, глаза слезились.

Настороженные и злые ехали бойцы.

Они понимали, что сейчас самый подходящий момент для нападения басмачей, и двигались по бокам каравана, зорко вглядываясь в далекие холмы и лощины, держа винтовки в руках.

Кошуба ни минуты не оставался без дела. Он то проезжал далеко вперед, то направлялся в самый хвост колонны, отдавая приказания, подстегивая острым словом отстающих. На крутом подъеме он подталкивал плечом, вместе с оглушительно вопившими возчиками арбу, а через минуту скакал с двумя–тремя бойцами в сторону, чтобы «посмотреть местность» с невысокого кургана.

Неожиданно к командиру подъехал Курбан.

— Вправо от дороги народ.

— Где, где?

Кошуба поспешно ускакал.

Как ни медленно тащился караван, все же он нагнал двигающуюся по боковой тропинке толпу мужчин, женщин, ребятишек. Шли они в полном молчании, опустив головы, не поднимая глаз. Потрясающей была нищета этих людей. Сквозь лохмотья просвечивали исхудалые, истощенные тела. Дети шли голые, и страшно было смотреть на их торчащие лопатки и ребра, вздутые животы, лихорадочно бегающие глаза…

Люди медленно плелись по степи, соленая белая пыль оседала на просаленные тюбетейки, на потную коросту одежды, на обтянутые пергаментом скулы. Солнце палило и палило. А кругом ни капли воды…

— Куда идете? — окликнул Джалалов согбенного старика, которого вели под руки два человека помоложе.

— Прямо…

— Куда же? В какой город?

— Идем искать могилы для себя и своих детей.

— Откуда вы?

Тогда старик вдруг оттолкнул поддерживавших его людей и, пошатываясь, подошел к Джалалову.

— А! — закричал он. — И что ты спрашиваешь, таксыр, и спрашиваешь, чего тебе от нас нужно? Хлеба дай детям. Они не ели три дня…

Старик опустился на землю и, раскачиваясь, горько запричитал.

— Он еще спрашивает, таксыр!