Поезд шел сквозь майское утро к Мюнхену. Но я все еще не мог осознать, что напротив меня, на деревянной скамейке, сидит этот человек и как ни в чем не бывало беседует со мной. У него была несколько замедленная речь, но, быть может, он и при нормальных обстоятельствах говорил медленно. Правда, время от времени голос его удалялся, как при фединге.

Пока еще моторная афазия не наступила, сообщил он. Что это значит? Утрата способности речи при определенных повреждениях нижних долей головного мозга. Разумеется, существует реальная опасность внутреннего кровоизлияния, если задета одна из передних лобных артерий, но ее можно задеть и при экстрагировании — то есть при удалении клинка, ведь здесь дело идет о десятых долях миллиметра.

Его необычайно большие темные глаза ярко горели на бледном как смерть лице; у него были неестественно правильные черты — такие черты мог бы изобразить разве что Эль Греко. Над бровью засохла почти незаметная струйка крови, и изо лба торчал этот рог; при тусклом свете лампочки тень его, рассекавшая лицо пополам, классическое лицо врача, казалась мрачной тенью подступившей смерти.

Не хочет ли он растянуться на скамейке? — спросил я. Нет, пожалуй, не стоит. Забившись в самый дальний угол скамьи, он не то задремал, не то впал в забытье. После того как мы проехали Розенгейм, да, вроде бы после Розенгейма, его лицо исказилось судорогой боли — и он открыл свои огромные темные глаза.

— На меня волнами накатывает страшная головная боль, — сообщил он. Но тут же опять начался фединг, его голос пропал. — Головная боль. Впрочем, не беспокойтесь… Вы ничем не можете помочь.

Потом он начал себя проверять: пошевелил пальцами, рукой, подвигал туловищем, пошевелил ногой, ощупал себе лицо, потянул носом.

— Nervus olfactorius[205] функционирует, — сказал он своим несколько медлительным голосом (быть может, таким же, каким говорил всегда); пока все нормально — и моторика, и импульсы, и восприятие звуков; он координирует движения и ориентируется в пространстве; моторные центры речи и тригеминус, черепно-мозговой нерв, тоже функционируют.

Да, конечно, в Зальцбурге он сорвался, дал себе волю. Да. Но в дальнейшем он не намерен сделать еще одно одолжение нашим заклятым врагам — умереть не сопротивляясь. Правда, шансов выжить у него почти нет, но он соберет все силы, чтобы не сдаться раньше времени…

Я спросил о его семье. Родители уже в начале года эмигрировали из Леобена в Америку, они поехали в Филадельфию, к его брату-музыканту. Жена развелась с ним за две недели до аншлюса. Их сына она запрятала в какую-то монастырскую школу в Нижней Австрии, в какую именно, от него скрыли.

Когда мы проезжали Мюихен-Хар, кажется, это был Хар, Гропшейд еще жил, был в полном сознании.

Даже в субботу 21 мая в 11 часов 05 утра он еще жил, был в полном сознании, передвигался почти самостоятельно, только мы с Юлиусом Блумом его поддерживали; с нашей помощью он прошел под гигантской надписью ТРУД ОСВОБОЖДАЕТ и вступил на безукоризненно чистую территорию концентрационного лагеря Дахау (пропускная способность — десять тысяч врагов нации). Нас встретил штандартенфюрер Либхеншль собственной персоной, он только что вернулся со своей утренней верховой прогулки и еще сидел верхом на сказочном жеребце светлой масти. Разглядывая вереницу несчастных узников, тащившихся мимо него, он не мог не заметить человека, чей лоб был проткнут кинжалом. Но Либхеншль и глазом не повел, своим блеклым глазом наездника. Не удостоил Гропшейда даже жестом. Да и чего там было удостаивать? По плацу прогнали стадо быков, и один из них оказался однорогим.

А Гропшейд все еще был жив и в полном сознании. И он еще почти самостоятельно передвигался, только мы с Блумом его поддерживали. Так мы дошли до барака, на крыше которого красовалась гигантская надпись:

Раненный в дороге «в результате несчастного случая» заключенный Гропшейд, сорока одного года, поступил в «санчасть». Подвергся оперативному вмешательству. Exitus[206].

2

Вестник несчастья легонько похлопал меня по плечу, но теперь мне уже не казалось, что я слышу тихий звон лат. Да, теперь мне уже не казалось.

Не произнеся больше ни слова, он вошел в кабинет, и через минуту я услышал гудение поднимавшегося лифта-лилипута. А я так и остался стоять возле старинных крепостных зубцов (и самое смешное, что на мне был смокинг). Теперь я знал, каким образом, каким способом они покончили с Джаксой и с Максимом — прежде с Максимом, а меньше чем через месяц с Джаксой. Тут уж эфедрин не поможет, на какие-то секунды у меня прервалось дыхание. То, что я узнал, немыслимо было вынести. Для этого я родился на три тысячи лет позже, чем надо (и самое смешное, что на мне был смокинг). Европейцы уже несколько тысячелетий назад потеряли способность, какой обладали воины «Илиады», — способность громко оплакивать погибших товарищей, причитать во весь голос над покойниками и тем самым облегчать свою скорбь. Позже, перестав испускать отчаянные вопли, которые должны были услышать и твердь, и хляби, и небеса, люди стали бормотать молитвы. И молитвы проливали бальзам на их души. Но что. делать таким, как я? Я не мог ни кричать, ни молиться, ни плакать. И наверно, даже не печаль, а бессильная ярость мешала мне дышать, застилала глаза.

За Малюткой Рейном по-прежнему сверкал в свете луны купол замка Ридберг, но я этого не замечал, я ничего не видел.

Через двадцать лет ко мне вернулось одно из ощущений, какое возникло у меня впервые в ту минуту, когда пуля стрелка на истребителе «клерже-кэмел» попала мне в голову. Этот посттравматический рецидив повторялся все реже и через все возраставшие промежутки времени. А теперь я вдруг опять почувствовал «позыв к рвоте», и. при этом мне казалось, что не желудок мой, а мои глаза выворачивает наизнанку.

Мы встретились с Пфиффом внизу, в Павлиньем дворе, где уже горели далеко не все фонари в стиле барокко; Пфифф был один. Большой черный лимузин Куята «хорх» стоял у колодца, который когда-то прославился тем, что из него помахивала призрачной ручкой Лукреция Планта. «Крейслер» тен Бройки я обнаружил под заложенным кирпичами эркером. Теперь его уже не окружали другие машины. И верх у «крейслера» оказался спущен. Пфифф заметил, что это была его инициатива. Когда Пфифф говорил, от него пахло кофе. Хозяин, по его словам, передает мне сердечный привет. Он настолько устал, что немедля лег в постель. Госпожа Куят ушла к себе уже давно. Лично ему хотелось бы знать, что мы натворили во время нашего «мужского разговора втроем», что сбросили с башни и расколошматили? После возвращения с Фрейберга он как следует все осмотрит.

Я так и не ответил Пфиффу, увидев, что кто-то прикорнул в «крейслере» на боковом сиденье; бросив взгляд через стекло, я обнаружил Ксану, она спала.

Фрейлейн Лилейнорукая, Слонофилка, Ксана — Маков цвет, не мог же я, разбудив ее ласковыми прозвищами, сообщить эту ужасную весть. О небеса, какой кошмар! И я невольно посмотрел на небо. Увидел силуэты кровель Павлиньего замка, разрезавшие небо на две части; по-прежнему дул фён, и весь небосклон затянуло огромными перисто-слоистыми облаками; месяц походил на размытый золотой мазок. В свое время Максим показывал мне у себя в кабинете рентгеновские снимки, к примеру снимок грудной клетки больного туберкулезом легких Шерхака Франца. Небо в эту ночь походило на тысячекратно увеличенный рентгеновский снимок грудной клетки.

Обнаженные длинные руки Ксаны, казавшиеся особенно светлыми в темноте, были скрыты под скомканной темно-красной бархатной накидкой, которая небрежно лежала у нее на коленях, накидка походила на плащ тореро (Ксана ненавидела быков). Лица ее не было видно; она спала в характерной для нее позе, склонив голову к левому плечу, словно женщина-Нарцисс, целующая собственное плечо. Лицо Ксаны закрывала изумрудно-зеленая переливающаяся эгретка, прикрепленная к бретельке ее вечернего платья и почему-то напомнившая мне перья на шлеме берсальера.