— Дыши, — сказал я.

Никто не попался нам навстречу. На южном склоне, сбегая с глетчера, пенился и вздувался ручей Розег; когда же тропа подходила к самому берегу, на нас дуло пронзительным холодом. И на дороге вдоль противоположного берега почти никакого движения: одна-единственная фура, запряженная двумя мулами, они не спеша трусили к Понтрезине. Большие молочные бидоны, видимо, пустые, сталкивались друг с другом, но бурный горный ручей заглушал их дребезжание. Проехали.

Хвойный лес поредел и словно был покалечен; мы подходили к опушке. И тут кто-то все-таки шевельнулся.

Посреди небольшого галечного холмика, благодаря совершенной мимикрии, едва выделяясь на его фоне присел на задние лапки серо-оранжевый сурок. Нет, он не присел, он стоял, вытянувшись, прямой как свечка, свесив передние лапки, пет, пожалуй, короткие ручки. Сурок напоминал маленького, столь же осторожного, сколь и любопытного человечка в длинно-полой меховой шубке, который чего-то выжидал; что-то высматривал; застыл настороже. А когда мы подошли, он издал пронзительный свист. Исчез.

Ксана прошла дальше еще пять, потом десять, а потом и двадцать шагов. Туфли у нее на низких каблуках, синее спортивное платье и шарф того же цвета, свернутый тюрбанчиком на голове — костюм словно специально подобран к синеве межоблачных брешей. Она шла в сторону глетчера, чуть-чуть покачивая высокими бедрами. Горное пастбище «первое» было у нас справа, а «второе», как описала нам почтмейстерша, поднималось вверх слева от нас, пестрея первыми альпийскими розами, и я, чтоб лучше видеть, вставил один из двух своих моноклей (гордыми этими реликвиями я вовсе не подчеркивал принадлежность к императорско-королевской армии, монокли были мне необходимы с тех пор, как из-за ранения в голову у меня время от времени слабело зрение в правом глазу, заметно снижая мою дальнозоркость, левым глазом я видел, как ястреб), монокль в роговой оправе (другой был для чтения). Еще с полчаса ходьбы до отеля «Дю Гласье», прикинул я. Дом у подножия чернеющей морены; над крышей тонкой струйкой поднимается дымок. Я непроизвольно оглянулся и увидел…

А увидев, остановился, в полном смысле слова, как вкопанный. И тут же начал действовать.

Примерно в шестидесяти метрах от меня, из-за торчком стоящей гранитной глыбы на холме, на котором влачили жалкое существование три корявые сосны, высунулась чья-то пестрошерстяная рука. Узор как будто египетский, тот, что называется «тутанхамон». Рука, державшая какой-то длинный предмет, теперь медленно скользила прочь. Предмет был темный, поблескивающий в рассеянном солнечном свете, что-то вроде тонкой трубки из вороненой стали, конец которой медленно поворачивался в мою сторону.

В три прыжка я укрылся за обломком скалы, одновременно предупредив приглушенным криком Ксану. Но слишком близко у поворота шоссе шумел вздувшийся от талого снега Розег, и Ксана меня не слышала. Она уже прошла метров тридцать вверх по ручью, приближаясь к пастбищу «второму».

Она не слышала, и это напугало меня, мозг прорезала мысль о возможном газетном заголовке:

Подняв плоский камень, я с силой швырнул его: пролетев над головой Ксаны, он упал перед ней на дорогу. Ксана обернулась (она очень редко оборачивается), слегка, видимо, удивившись, и я изо всех сил замахал ей альпенштоком — мы одолжили его у нашей хозяйки. Пантомимой этой я предлагал Ксане также покинуть шоссе и незамедлительно уйти в укрытие.

На какое-то мгновение она растерялась. Но неожиданно быстро отреагировала, поглядев вверх, на пастбище «второе»: не означает ли моя пантомима предостережение от камнепада? Я отчаянно замотал головой, но увидел лишь, как она открыла рот и снова закрыла. А потом, видимо, решила вернуться по шоссе ко мне, и я вновь изо всех сил замахал палкой, пытаясь «убрать ее со сцены».

Наконец-то Ксана соблаговолила понять мой язык жестов. Она нырнула, балансируя на гальке, в выемку между шоссе и берегом.

Все это произошло за каких-нибудь две минуты. Я, пригнувшись, вглядывался вдаль, вниз по течению ручья, сквозь рваные края своего укрытия. Рука с трубкой из вороненой стали, по всей вероятности, охотничьего ружья (что иное это могло быть?) исчезла за косо торчащей гранитной глыбой.

Единственное оружие, имевшееся в моем распоряжении, — суковатый с железным наконечником альпеншток мадам Фауш.

Я вынул монокль из глаза и крадучись спустился к ручью, бурнопенящемуся Розегу, молочные брызги которого отливали синеватой зеленью, будто увлекая за собой клочки небес из облачных брешей и осколки горного хрусталя; рокот, рев, шипение ручья полностью заглушали шум моих крадущихся шагов.

Увесистый камень с острыми краями — жалкое и даже никудышное подобие ручной гранаты — я поднял и зажал в левом кармане, продолжая пригнувшись красться вдоль берега, поросшего густой травой и усеянного плоско сточенной галькой, пытаясь незаметно обойти «засаду», где меня подстерегала рука в свитере с египетским узором, и сзади подобраться к этому парню или этим парням. В марте 1916 года я семнадцати лет и трех месяцев от роду, командир штрафников, вот так же вооруженный до смешного никудышным оружием, вынужден был «не отрываться от врага».

…Отряд особого назначения из драгун четырнадцатого полка, в который я вступил вольноопределяющимся, был переведен на южный фронт и придан пятой армии Бороевича, а уже в четвертой битве на Изонцо был, как говорится, перемолот. Тогда-то я и стал командиром штрафников: воров и бродяг, которых выпустили на фронт с каторги и из тюрем. Некое подобие маломощной штрафной роты (80 солдат), которыми я командовал в ту весну. Хоть меня и не произвели еще из вольноопределяющихся в унтер-офицеры, бандиты большей частью с отеческой теплотой называли меня «господин лейтенант», что звучало как «господин Налейнам». А чехи, говорившие на ломаном немецком (если они не перебегали к сербам), называли меня «пане Налейка». Мы располагались в нескольких десятках километров от той самой горы Сан-Мишель, где в следующей, пятой битве на Изонцо предстояло пасть великому множеству итальянцев и австрийцев; австрийцев — это значит: хорватов, венгров, тирольцев, чехов, украинцев, поляков и так далее.

— По данным разведки, противник намеревается форсировать Пьяве, — сказал мне генерал. — Меня в настоящую минуту больше всего занимает, какое оружие я смогу выделить твоим вооруженным силам. — («Вооруженные силы, — ничего себе!» — подумал я.) — Ну-с, во всяком случае, окопайтесь. Ты же командуешь штрафниками, вот и разбирайся сам.

— Окопаться! — приказал я, вернувшись из штаба корпуса к своим «вооруженным силам».

Штрафники стали окапываться с таким усердием, что в мартовском воздухе повисла земляная завеса. Солдат, на гражданке домушник, крикнул:

— Слушаюсь, господин Налейнам, мы окопаемся и докопаемся до пупа земли.

Наконец к нам прибыл вестовой с мулом, притащил два пулемета с погнутыми стволами, да и они никуда не годились. Вслед за вестовым появился артиллерийский техник, юнец моего возраста с шестью мулами, одной полевой пушкой и одной гаубицей.

— Эй, штрафники, получай артиллерию!

— Говори, — заорал я, — пока я из тебя душу не вытряхнул, что это с твоей гаубицей?

— Все детали сработались, — покраснев, пробормотал молокосос. — Вот при стрельбе и опрокидывается.

Штрафники стирают носовые платки в Пьяве — ввиду ненадежности замаскированной в кустах артиллерии.

— Будут хоть белые платочки, как итальянцы нагрянут, пане Налейка.

Я точно держался берега. Не берега Пьяве, а берега Розега, и прыгал, будучи не семнадцати, а тридцати девяти лет от роду, с одного обломка, обточенного бурным ручьем, на другой. И тут между тремя соснами увидел ее, косо торчащую гранитную глыбу возле шоссе на Русселас.

Три сосны, сливаясь, выглядели отсюда как одна.

На секунду я вставил монокль в слабовидящий глаз. Один из двух белобрысых парней, недавно поселившихся в отеле «Мортерач», распростерся на животе, обратив ко мне подбитые гвоздями башмаки, рюкзак его лежал неподалеку. Второй, спиной ко мне, опустился на одно колено, прислонясь правым плечом к глыбе, словно стоял на посту.