Изменить стиль страницы

Я прошаркал к своему «ремингтону».

— Требла.

— Да?

— Сколько же ему было лет?

— Кому?

— Максиму Гропшейду.

— Он старше меня на два года. Сорок один.

Три дня Ксана лежала закутанная в пальто и одеяло под лучами полуденного солнца. Работу над переводом, который был ей заказан, она по совету доктора Тардюзера отложила, хотя и без его совета либо ничего ровным счетом не делала, либо трудилась не покладая рук. Поистине Цветок мака, что внезапно оборачивается мулом, МЕТАМОРФОЗЫ, или Превращения, — вполне в духе Луция Апулея, род. в 125 году после р. х., чей роман «Золотой осел» ей заказали заново (не в последнюю очередь потому, что в переводе Августа Роде слишком часто встречается выражение «право же») перевести с латыни, испытавшей влияние североафриканского греческого. В году 1930 Мистенгет, еще владычица монмартрского кафешантана «Мулен-Руж» (вскоре он приказал долго жить — такова уж участь всего земного, — и превратился в кинотеатр), что расположен наискось от цирка Мерано, в котором Джакса — вплоть до своего прощального представления в 1936 году — постоянно выступал, так вот, Мистенгет окрестила его дочь, студентку Сорбонны, именем Ксана Coquelicot: дикий мак на длинной ножке. И вот теперь почта в Понтрезине; я печатаю и между делом обращаюсь к балкончику: как чувствует себя фрейлейн Маков цвет или фрейлейн Слонофилка? Ксана любит диких слонов. Она отвечает: ничего, Пилотик, Астронав-тик — ласкательные имена, память о моем военно-авиационном прошлом. Увлекалась ими Ксанина мать — Эльзабе́, происходившая из Эстонии; и мы даже называли друг друга то kuku laps, что по-эстонски значит «милое дитя», а то «малыш», иронизируя над самими собой, над нашей бездетностью.

Три дня лежала Ксана под лучами полуденного солнца, и я знал: скорбь, окутавшая ее точно одеяло, — это не скорбь поуже мертвому Максиму Гропшейду. А скорее, по живым еще: Константину и Эльзабе Джакса, о которых она все время думала.

И однажды, когда я вглядывался в ее профиль, сердце в выбоине моего лба вдруг перестало биться.

Не преступная ли неосторожность с моей стороны скрыть от нее письмо Штепаншица? Да еще за ее спиной столь кратко ответить ему цитатой из молодого Гёте? Она, конечно же, посоветовала бы мне оставить без внимания длиннющее письмо из Вены; но резкий ответ уже отослан. И в моем мозгу внезапно вспыхнули мерзостные слова:

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ВСЕЙ СЕМЬИ[13].

Нет, успокаивал я себя, они не осмелятся. Его имя вызывает в памяти взрывы хохота; они не осмелятся арестовать его. А в последнее время и шума-то не поднимали вокруг него, этого старого человека лет шестидесяти пяти, уединенно жившего в своем радкерсбургском загородном доме, с увлечением игравшего там в шахматы и раскладывавшего пасьянс; а в конюшне Джаксы дожевывал свой пенсионный овес Джакса Последний…

— Пожалста, кофе с граппой и кофе без граппы.

— Мне б тоже хотелось с граппой.

Я, слегка удивленный:

— Тебе тоже?

Ксана небрежно:

— Мне тоже.

Мы обедали, сидя в служебном зале отеля «Мортерач», в обществе слуг и извозчиков. (Мы выбрали служебный, чтобы улизнуть от общества «сенных астматиков».) Официантка подала нам два стакана черного кофе с граппой.

— Малыш, а не позвонишь ли ты Полари? Она прислала тебе врача и охапку роз. Не надо ли, приличия ради, съездить в «Акла-Сильву» поздороваться?

Ксана:

— Еще нет… Еще нет… Я, малыш…

— Ну, как хочешь, малыш.

Она рассеянно подула в стакан. И осушила его большими глотками, как пьют воду, страдая от жажды.

— Чудесно.

— Вот и договорились.

— Нет, я говорю о кофе с граппой. Чудесно, оказывается.

— Вот как? С каких это пор ты благоволишь к водке?

— С нынешнего дня.

Рука об руку мы прогуливаемся по центру Понтрезины. Идем меж белых, украшенных сграффито энгадинских домиков с благочестивыми изречениями на ретороманском языке над дверьми этих истинно крестьянских крепостей с окнами-бойницами, глубоко утопленными в стенах и защищенными выпуклыми коваными решетками, сквозь которые пробивается горицвет. Прогуливаемся по шоссе над ущельем или по сосновой и лиственничной роще к пятиугольной замковой башне «Спаньола», уже не меньше тысячи лет охраняющей Бернинский перевал, или поднимаемся по тропе на Шафберг, на вершине которой скончался Сегантини[14]. В центре Нижней Понтрезины возвышается кондитерская Янна, здание в грюндерском стиле, уродующее общую картину городка, оно перегружено беспорядочно наляпанными эркерами, башенками, балконами, увешано великим множеством плакатов, на все стороны выкрикивающих: «Confiserie!»[15] и «Tea-Room!»[16] Всякий раз, увидев здание с другой стороны, я восклицал, словно громом пораженный:

— Глянь-ка! Еще одна, черт побери, еще одна кондитерская. Уму непостижимо, сколько чайных у нас в городишке, а?

Но это всегда была та же самая кондитерская, а Ксана дарила меня, неутомимо разыгрывающего заблуждение, глухобархатным смешком, будто где-то звонили в обтянутый бархатом колокол.

Вечером мы опять сидели в уголке служебного зала, обшитого кедром. Я заказал двойную порцию вельтлинского, стакан чаю и карты. Кельнерша Пина накрыла стол зеленым сукном. В свете лампы вельтлинское казалось почти что черным. Ксана закурила сигарету. (Она выкуривала пять сигарет в день.) Принарядившись к вечеру, она подхватила распущенные волосы черной бархатной лентой. Не притрагиваясь к чаю, она — против своего обычая — то и дело отпивала вино из моего бокала. Стасовав карты, я продемонстрировал ей два-три жалких фокуса.

— Какую карту тебе открыть?

— Валета червей.

— Валета червей, нет, это невозможно.

— Ах ты, бедняга.

Она удобно оперлась подбородком на узкую кисть. Глаза ее, уже не фиалковые, а темные, мерцающие, подобно вельтлинскому, в свете лампы, отраженном красноватым деревом стенной обшивки, подсмеивались надо мной.

— На сегодня, пожалуй, хватит моих жалких чудес.

— Уже хватит? — спросила она.

— Уже хватит.

Разыграв безразличие, я отодвинул колоду в сторону.

— Подумай, вот странно: волосы Полари что ни день, то все рыжее.

— Да?

— Да.

Словно между прочим, я тасую колоду, пока не обнаруживаю валета червей.

— Знаю ее уже больше двадцати лет. — Не глядя, прикрываю валета остальными картами. — В те времена она носила золотисто-рыжий шиньон. Не такой рыжий, как теперь — нет, не такой.

— Нет?

— Нет. А может, все-таки рискнуть? Какую карту ты назвала? Валета червей?

— Верно, я ее назвала.

— Попытаться всегда можно. Какой по счету ей быть?

— М-м… первой.

Я взял колоду рубашками вверх, переложил нижнюю карту наверх, подул на нее, протянул колоду Ксане. Ксана открыла валета червей.

— Чудеса, да и только, — чуть иронично улыбнулась она.

Не прошло и недели после того, как я отправил ответ Штепаншицу — Лаймгруберу, и в отель «Мортерач» прибыли два венца. Белобрысые парни лет по двадцать пять. В список членов Клуба аллергиков в Понтрезине, что висел в коридоре, ведущем к веранде ресторана, они внесли свои имена:

Й. Крайнер

Г. Мостни

2

В четверг второго июня радиостанция Беромюнстера (я слушал передачу в служебном зале ресторана) передала, что доктор Ганс Фрёлихер назначен послом Швейцарии в Берлине, а в 16 часов в долине Розег состоялась ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА.

Шоссе в сторону Русселаса; перисто-кучевые облака придавали небу вид стеганого одеяла; внизу, в Вельтлине, видимо, наступил первый теплый день года; и здесь, в долине, солнце пригревало сквозь бреши в облаках, выдаивало смолистый аромат из кедров, сосен и лиственниц.

вернуться

13

В фашистской Германии — судебная ответственность всей семьи за деяния, совершенные одним из ее членов.

вернуться

14

Джованни Сегантини (1858–1899) — итальянский художник-импрессионист; писал картины из жизни альпийских крестьян.

вернуться

15

Кондитерская (франц.).

вернуться

16

Чайная (англ.).