Я пробился сквозь туман, прорезанный лучами фар, нажал ручку с другой стороны машины, перешагнул надломанную подножку, сдвинул в сторону теплый комочек — Патриарха — и захлопнул дверцу.

— Ну что ж, с богом, поехали!

И он поехал, помчался по хрустящему гравию, и я вынужден был в душе похвалить его. Он так плавно переключал скорости, с такой точностью сделал поворот на выезде, что я даже заподозрил, не притворялся ли он, болтая всякий вздор, не разыгрывал ли передо мной жуткий фарс. Advocatus diaboli[72] — сегодня адвокат не впервые выступил бы в такой роли. Быть может, подумал я, он и вправду допился до отрезвления, до той холодно-ясной степени отрезвления, какая дарована лишь истинным пьяницам, тогда как в состоянии истинной трезвости они ни на что не годны.

Я бросил короткий взгляд назад, на «Чезетта-Гришуну». В живописных широко распахнутых воротах, скупо освещенный, вырисовывался силуэт Мена Клавадечера с растопыренными руками; рядом с ним виднелся силуэт сенбернара; от человека и собаки на лужайку перед домом падали длинные, причудливо-расплывающиеся в тумане тени. Хозяин стоял недвижно, вытянувшись во весь рост. Не помахал нам. Не крикнул ни слова на прощанье. Не кивнул.

Мы не спеша громыхали по Сильс-Базелье, мимо церкви. Поворот с улицы городка на шоссе, идущее от Малойи мимо озер, де Колана проделал, соблюдая все правила безопасности. Туман густой пеленой лежал на Сильвапла иском озере и его берегах, стеной стоял вдоль лучей фар. То тут, то там меж проскакивавших мимо нас словно бы призрачных столбиков оградительного барьера виднелись гигантские сосны — контуры ветвей жутко преображены туманом, и кажется, очертания крон расплываются в сверхъестественной высоте. Сдвинув шляпу на затылок, склонившись вперед, водитель внимательно следил за дорогой. А я не спускал глаз ни с шоссе, ни с руля, отрезвев, ежеминутно готовый в случае необходимости перехватить руль. Но постепенно мое напряжение спало. Де Колана вел машину с неизменной осторожностью. Надломанная подножка легонько брякала.

Один-единственный раз нам навстречу выползли лучи подслеповатых фар. Де Колана послал им два-три протяжных сигнала — хриплые и скрипучие, как его голос, подумал я, — и получил ответ. Он затормозил, выждал, пока тот, другой, прополз мимо: мы занимали озерную сторону шоссе, а оно проходило над самым откосом — вполне обоснованная осторожность. Между тем я подсчитал, что при этакой трусце нам понадобится не менее часу прежде, чем я… Ксана! Меня подхлестывало нетерпение.

— Nero-Bianco… Я, по-вашему… ммм… еду слишком медленно?

— Нет, пет, — поторопился я заверить его, — вы едете превосходно.

— Но вы не верите…

— Простите?

— Вы не верите, что я был прославленным военным летчиком…

Мы подъезжали к Сильваплане, когда это случилось.

Туман здесь плыл чуть выше, над озером, и плотно окутал шоссе, хотя на отдельных участках оно оставалось чистым. Мы скользили сквозь призрачные туманные горы, внезапно растворявшиеся перед нами. И тогда ничем не сдерживаемые лучи фар обливали полосу шоссе ослепительно-ярким светом, а на поворотах вспыхивали над водой. Де Колана плавно набирал скорость.

В отсвете фар на меня искоса устремился яростный взгляд.

— Так признаете меня великим военным летчиком или нет? — с задиристой резкостью спросил он. — Отвечайте!

Мне все это начало надоедать.

— Вы самый великий военный летчик всех времен, — сказал я.

— А-га! — В его косом взгляде сверкнул вызов. Он усмехнулся лукаво. — Шутить изволите, господин поэт. Вы убежденный эмпирик, да? Вас можно научить, только, — он глотнул воздух, — на опыте, да? Ессо, signore![73]

И тут машина точно сорвалась. Он дал полный газ.

Мы влетели в примостившееся на шоссе облако, фары потеряли зоркость, едва ли не ослепли. Колана держал ногу на акселераторе неотрывно. Надломанная подножка опять забрякала.

Меня охватил страх, но одновременно я сделал ошеломляющий вывод: наш стремительный въезд в облако и правда походил на полет. Ночной полет. Летчик прилагает все силы, чтобы вести машину, минуя облака, держать курс над ними или между ними. Но не всегда это удается, часто не остается ничего другого, как напрямик врезаться в бесформенные колоссы водяных паров. Одно только — в самолете не ощущалось толчков, возникающих от соприкосновения несущих плоскостей с «летящими клубами влаги»… А когда пройдено скопище облаков, глубоко, глубоко внизу открывается Черное море… и видны сверкающие сигнальные огни Констанцы и Сулины, а вот уже огни дунайской Брэилы, нашей базы… Брэила, осень 1916 года…

Мы выскочили из пелены тумана. Зеленоватые лучи фар лизнули первые дома Сильвапланы. Вот об эти-то дома мы и разобьемся. Это же не полет. Это же в дым пьяный обезумевший шофер. Это же не полет.

Это стремительное низвержение.

Я судорожно прикидывал. Подножка бешено колотилась. Я не спускал глаз с освещенного спидометра. Стрелка плясала между 110 и 120 км/час, а под спидометром торчал ключ.

Искра надежды:

Повернуть ключ, вытащить! Но адвокат предвосхитил мое движение. Адвокат… Advocatus diaboli… Адвокаты приучены взвешивать все возможности, предупреждать действия противной стороны. Придерживая пляшущий руль левой рукой, де Колана выдернул ключ, сунул в карман.

— Фнг-фнг-фнг!

Я понял, что абсолютно бессилен. Драться с ним при такой скорости значило бы лишь ускорить катастрофу, но никак не предотвратить ее; тут он засигналил. Под протяжные нестройные звуки мы влетели в городок с редкими освещенными окнами.

Едва ли не впритык к первым домам де Колана резко нажал на тормоз. Машину занесло. Но он умело вывернул руль.

— Фнг!

Непрерывно сигналя, не снижая скорости, он промчался по вымершей улице, чуть-чуть не зацепив упряжку дремлющих мулов.

— Фнг!

На мгновение вспыхнула светящаяся надпись-указатель: ПИК ЮЛЬЕР. И Сильваплана исчезла за нами, поглощенная новой волной тумана, в которую мы врезались на повышенной скорости.

Сквозь эту волну мы счастливо пробились. И, обогнув небольшой нанос, опять вырвались на прибрежное шоссе, теперь вытянувшееся уже вдоль Кампферского озера, словно темнозеленое жерло, живой туннель от лучей наших фар, туннель, который нам, подобно богами проклятым танталидам, в жизни не одолеть, на какой бы бешеной скорости мы ни мчались. Внезапно у меня возникло нелепое опасение, что этой безумной гонке не будет конца.

Подобное чувство охватывало меня и прежде в минуты грозной опасности. Внезапное навязчивое представление; этому не будет конца. И даже смерть не конец, псе продолжается и после нее, после мысленно нарисованного нами конца, таинственно, с жутким упорством все прежнее продолжается, оно продолжает существовать. Вот тут у меня и возникло опасение, что именно на этом шоссе я с бешеной скоростью врежусь в так называемую вечность.

Я откинулся на спинку сиденья. На лице де Коланы промелькнула неизменная жутковато-хитрая ухмылка. Он согнулся над рулем, вытянул вперед грушевидную голову (шляпа давно свалилась). Из глубины его груди вырывались, заглушая сумасшедшее брякание подножки, то ли клокочущие, то ли ревущие звуки, какой-то жуткий торжествующий вой:

— Я великий военный летчик, самый знаменитый военный летчик…

Опять нанос справа. И вот уже наш темно-зеленый луч лизнул плоские крыши домов Кампфера. Де Колана оторвал ногу от акселератора, выжал сцепление; машина пошла на холостом ходу, снижая скорость. Может, теперь наброситься на него? Но нас уже втянул шланг пустынной улицы городка.

Заднее колесо вжикнуло по борту тротуара, машину чуть отбросило в сторону, но де Колана быстро выправил ход — «фнг»! — и нажал на тормоз. Визжа тормозами, машина съехала к вспыхнувшему указателю, столбу с двумя освещенными ящичками из синего стекла и белой надписью, оповещающей у выезда из городка о развилке. Левое ответвление вело в Санкт-Мориц; правое — вниз, к водолечебному курорту. Если де Колана изберет левое, карабкающееся по холмам, наша гонка закончится сравнительно благополучно; ему придется включить вторую скорость, и тут уж я с ним справлюсь.