— Да где же ты, Требла?

— Ксана Маков цвет! Фрейлейн Слонофнлка! — выкрикнул я с такой силой, что из-под газеты господина Цуана показался кончик черной бороды. — Откуда ты знала, что я ото я?

— Ждала твоего звонка. Ты очень пьян?

— Очень, пожалуй, сильно сказано. Правда, этот чертов адвокат попытался… ну, я тебе позже все расскажу. Или завтра. Как мы доберемся до Понтрезины? Последний поезд ушел.

— Да где же ты?

— В кабачке на Шульхаусплац.

— Бонжур уже отправился спать. Пола предлагает одолжить нам «крейслер». У меня международные права с собой. Йооп как будто ничего не имеет против, подожди, я даю ему трубку.

— Оххоо-да? — ответил тен Бройка, подавляя, очевидно, зевок. — Хотя жен и машины одалживать не следует, оххо-о, я предлагаю: встречайте Ксану через двадцать минут у вокзала.

— Премного благодарен, охх-о, — зевнул и я.

— Как?

— Премного благодарен, Йооп. Низко кланяюсь Поле и вам.

Вокзал был погружен в сон; я вдыхал туман, мерз, ждал.

По ту сторону привокзальной площади — тихое шуршание приближавшейся машины. Два поражающих огромностью ярко-желтых глаза прорезали своими лучами стену тумана, выскользнув из подземного туннеля, а я, точно бьющий крыльями пингвин, стоял в самом центре светового потока. Идеальная цель, пронзила меня мысль. Но тут фары выключили, машина остановилась. Ко мне протянулась рука, невесомая рука в перчатке, по краю которой я дал прицельный залп щебечущих поцелуев. Но она тут же легонько оттолкнула меня.

Рядом с водительницей, уткнув подбородок в широкий кашемировый шарф, напомнивший мне джебалу на картине «Спаги», сидел тен Бройка.

— Привет! Как мило, что вы проводили Ксану. Мы вас сейчас быстренько подбросим назад до «Акла-Сильвы».

— Не нужно. — Он не без труда вылез. — Я пройдусь.

Я опустился на нагретое Йоопом сиденье и подумал: до чего же он скучен, этот «лежачий голландец», но порой бывает очень мил, и Ксана подтвердила, пока машина играючи одолевала довольно крутую дорогу:

— Ох и нудный же этот Йооп, но порой очень мил. Мне думается, богатство высушило его, превратило его в мумию.

На вершине горы клубился густой туман.

— Не сесть ли мне за руль?

— Нет, малыш, — возразила Ксана, — ты же упился.

Разгоняя туман мощными желтыми фарами своей машины, — раз машину вела Ксана, значит, это «ее машина», — Ксана внезапно на какую-то долю секунды прижалась щекой к моему плечу. Тому самому плечу, на котором и часу не прошло, как плакал де Колана. Странно.

Быстрый легкий поцелуй коснулся моего уха. С гибкостью циркачки, женщины-змеи, Ксана вернулась в прежнее положение. Когда мы около полуночи въехали в вытянутый вдоль шоссе городок Креста-Целерина, она сказала:

— А теперь надо быть начеку, предупреждала Пола. В центре, перед непросматриваемым левым поворотом, установлено овальное зеркало, точно как в комнате смеха в Пратере. Так она сказала. Начеку, чтобы не повернуть налево, а то попадем в Самедан. А нам надо направо, на шоссе через Сан-Джан.

— Через Сан… как?

— Дэ, же, а, эн. Как Джакса.

Среди ночи я проснулся.

В комнате хоть глаз выколи, и очень холодно, и тихо-тихо; слишком тихо.

Окончательно проснувшись, я поднялся, потянулся к соседней кровати. Только теперь я услышал слабое, равномерное дыханье Ксаны.

Я протянул руку к стоявшему рядом с кроватью стулу, тронул переброшенные через спинку брюки, нащупал в застегнутом кармане подарок Максима. Его они недавно прикончили. Увезли в Баварию и укокошили. Господина доктора медицины Максима Гропшейда, врача бедняков в Граце. Да… Я все еще напряженно прислушивался.

Почему, зачем?

Одного из стойких ночных шумов нашего городка мне недоставало: непрестанного журчанья фонтанчика перед соседним отелем «Мортерач». Но стоило мне, точно рыси, напрячь слух, и я уловил его: едва слышное непрерывное перешептыванье, более глухое, чем обычно. «Всепоглощающий туман», подумал я, душит даже шумы.

И только теперь я ощутил жгучую жажду и боль, — она стучала как бешеная, растекалась от центра лба и била в череп с монотонностью машины. Ох, и будет же трещать у меня завтра голова, предсказал я себе, и в мозгу мелькнуло горькое воспоминание о де Колане: несчастный пьянчуга, несчастный.

Я вылез из постели, сел на край, нащупал стакан холодной воды на ночном столике, выпил. Я бы охотно зажег лампу на ночном столике, но не стал этого делать. Босиком пробрался сквозь темень к двери, нащупал холодную ручку, легонько нажал ее, легонько нажал ее вниз. Дверь заперта; это хорошо. (Ксана никогда не запирает двери комнаты или дверцы шкафа, и чемоданы тоже не запирает, — а потому, значит, дверь запер я.) Я мерз в пижаме. Прокрался к вешалке, влез в опанки. Тронул мой старый, более двадцати лет служивший мне бурнус, надел его, на цыпочках пробрался в «кабинет», наткнулся на стул, который, падая, громыхнул, и ждал, что в следующую секунду Ксана меня окликнет, у нее очень чуткий сон. Чуткий, как у зайца, а потому в игре, которую придумала Эльзабе Джакса и которая частенько граничила с комической бессмыслицей, в этой игре с изобретением бесчисленных ласкательных имен, Ксана была наречена «фрейлейн Чуткий Заяц». Я ждал. Фрейлейн Чуткий Заяц не окликнула меня.

Дверь из кабинета в прихожую я запер тотчас но приезде, но вовсе не предосторожности ради, просто для кофра с рукописями не нашлось другого места, как проем этой дверн. Ощупывая стены, я убедился, что кофр на месте. Маленькими шажочками, стараясь не подымать больше шума, я продвигался к балконной двери. Ставни закрыты. Я тихонько отворил дверь, но, когда так же тихонько начал отодвигать ставшо, петли заскрипели. Теперь, теперь-то фрейлейн Чуткий Заяц подаст голос. Нет, фрейлейн Чуткий Заяц голос не подала.

Я выглянул в туманную темень. Разглядел за перилами балкона в долине два-три огонька, скорее, расплывчато-белесые пятна. А перед их смазанными контурами что-то мелькало. Клочья тумана? Но ледяные клубы этой ночи не шевельнул ни единый порыв ветра. Стоя в дверях на балкон, я обеими руками стягивал на груди старый бурнус и напряженно вглядывался в резкие световые пятна долины.

Ах вот оно что — пошел снег. Туманная темень сыпала снегом, снег поглощал все шумы и даже шепот фонтанчика.

Я вернулся и скользнул в постель, в бурнусе улегся под одеяло. Еще раз потянулся к соседней кровати, прислушался к тихому дыханию спящей. И сам лег, и лежал тихо-тихо, а во лбу снова в такт пульса застучала боль; противник снотворного, таблеток, снимающих терпимые боли, я, чтоб избавиться от страданий, попытался заснуть. Но это мне не удавалось.

Ободренный на удивление глубоким сном Ксаны, я стал ворочаться, корча в темноте страдальческие гримасы. А потом опять замирал и прислушивался, да, прислушивался, «как рысь». Что же это, дьявол его возьми, так внезапно вырвало меня из глубокого, после возлияний, сна? Шум? Но, право же, мне редко приходилось просыпаться в более бесшумную ночь.

складывались у меня в голове глупейшие строчки.

А тут еще по глупости я осмелился на вариацию гейневской темы:

К черту, нет. Сжав зубы, стараясь не поддаваться колющей боли, я попытался принудить себя, восстановить в памяти свой сон. Я хотел вспомнить. И я вспомннл. Меня будил обычно один и тот же сон. И в ту же секунду, когда я это понял, воспоминание о сне, очень коротком, во всяком случае фрагментарном, отчетливо вспыхнуло в моем сознании, подобно воспоминанию о реальном событии.