Рокот грузовика стал громче. Был ли это тот самый грузовик, который несколько минут назад я «поместил» юго-западнее, впереди, в долине Розег? Теперь мне казалось, что грузовик мерно и неуклонно шел с юга от Бернинского перевала. Тишину высокогорной долины нарушил приближавшийся гул, минуты три-четыре он звучал ниже на целую октаву, стало быть, грузовик замедлил ход. Проезжал ли он теперь через Понтрезину? А потом вдруг зажглись фары дальнего света; скорость этой машины определенно превышала предельную скорость грузовика марки «яшер». Нет, это не мог быть контрабандистский автофургон Мена Клавадечера. Вся дорога внезапно превратилась в двухтрубный освещенный туннель гигантской длины, образованный двумя пучками белесого света; этот «ящер» не мог быть «яшером» хозяина трактира в Сильсе, тот наверняка не мчался бы на такой бешеной скорости. Но быть может, сегодня ночью в начале лета недалеко от границы дорога и впрямь кишела контрабандистами? Или же Мен пересел в другую машину?

На обочине дороги, слева от меня, возвышались два кедра. Отпрыски хвойного леса, покрывавшего подножие горы Шафберг. Я непроизвольно, не размышляя, перескочил через кювет и встал между деревьями. И тут я увидел то, чего никогда в жизни не видел: мчавшуюся рогатую машину.

Да, мимо меня пролетело со скоростью свыше ста километров в час голубовато-серое стальное чудовище. Я успел разглядеть верх фургона, ощетинившийся ветвистыми рогами, и ощутить, как в лицо мне ударил встречный ветер. То был крытый грузовик с кабиной и с женевским номером, в отблеске фар я различил надпись:

А потом меня опять обступил «мрак кромешный».

На сей раз, прежде чем снова сойти на дорогу, я воспользовался карманным фонариком Полы. Теперь тебе пора домой, хоть ты и бездомный. Довольно вслепую блуждать в темноте, ожесточенно пытаясь пролить свет на все обстоятельства дела, спровоцировать провокаторов, поохотиться на охотников…

Если бы ты знал, что благополучно доберешься домой, что на этой дороге с тобой ничего, ровным счетом ничего не стрясется, с каким чувством стоял бы ты здесь? В том случае, если не произойдет несчастного случая, ты войдешь в категорию людей, к которой до сих пор тебя не причисляли ни друзья, ни враги, в категорию пайщиков акционерного общества «Задница».

Ведь Ксана за это время уже должна была прочесть или услышать страшную весть, она наверняка знает о последнем выходе Джаксы.

Да, заруби себе на носу, для тебя будет прямо-таки непоправимо, если на шоссе через Сан-Джан не произойдет ничего непоправимого. И притом не произойдет в ближайшие пятнадцать минут, ибо через четверть часа за абсолютно непроницаемой, плотной на ощупь тьмой, на левой стороне дороги, у под-ножия Шафберга, появятся первые робкие огоньки Мунт-де-ла-Бес-ча. Я слегка потрепал свою кобуру с «вальтером», как треплют норовистого коня перед конюшней.

Робкие-огоньки-робкие-огоньки горели и тогда после полуночной мессы на вымершем ночном Грабене в Вене; в ту ночь я прошел мимо «Колонны чумы», которая возвышалась вот уже два с половиной столетия, кичась своим пышным барочным одеянием, словно чума была не чумой, а пиром во время чумы. Стоя у нарядной Колонны, можно было бросить взгляд в узкую, как кишка, Наглергассе, в глубине которой светился маленький зеленый огонек; может быть, там найдется что-нибудь горячительное. И вот я побрел по узкой, как кишка, улице, куда почти никогда не заглядывал, по улице, вдоль которой тянулись изогнутые чугунные перила. Одному богу известно, зачем и почему их сюда поставили, ведь «пропасть», обнесенная перилами, была не глубже метра.

БАР «ОСИРИС». Празднично освещенная (и слегка поврежденная) вывеска изображала зеленое солнце. Двух проституток — несомненно, неразлучных — звали Вильма и Эрентраут; и этот бар, где они считались завсегдатаями, был в данное время, собственно, закрыт. Я, таким образом, собственно, как бы вторгся в чужую компанию, которая, сидя вокруг елки, украшенной символами богини Изиды — лунными серпами, — справляла рождество. Все были в легком подпитии, и бармен, без конца встряхивая волосами, пустился в откровенность — оказывается, вопреки врачебным предписаниям он уже опрокинул семь рюмок куантро, а между тем он страдал сахарной болезнью; «понимаете, весной около моей ширинки вьется целый пчелиный рой». Обе проститутки — несомненно, неразлучные — были без кавалеров, и по ним было сразу видно, что они живут по принципу: мы не нуждаемся ни в мужьях, ни в сутенерах, мы можем постоять друг за друга (не будучи лесбиянками); проститутки были очень похожи, словно близнецы, примерно одинакового роста — 1 м 75 см, — со светло-соломенными волосами. Весьма пышные дамочки, если не сказать толстухи, но при этом, как ни странно, пропорционально сложенные.

Я не принадлежу к числу людей, вызывающих сострадание (насколько я знаю!); даже в самые трудные минуты жизни меня не причисляли к тем, кто достоин сожаления. Тем не менее Вильма и Эрентраут — vulgo, то есть в просторечии Трудль — выражали мне свое сочувствие; чем больше они накачивали свои относительно крупные и упитанные тела исконно польским напитком «контушовска», тем более сострадали мне; сострадали совершенно непрофессионально (в сочельник — грех работать!). Почему же? Во-первых, потому, что этот вечер я проводил вне семьи, хотя, в сущности, я парень что надо. Это уже, во-вторых. А в-третьих, потому что посреди лба у меня красовалась такая тро-га-тельная метка.

— Может, ты схлопотал ее совсем недавно в Испании? — осведомилась Вильма.

— Ах, оставь, — нравоучительным тоном заметила ее коллега. — Сразу видно! Сразу видно, что блямба куда старше. Может быть, он заработал ее во время мировой войны.

Вильма:

— Нет, для этого он слишком молод.

— Может, он попал на войну сосунком. — С этими словами толстуха Эрентраут влепила мне смачный поцелуй в середину лба. И поскольку помада у нее не была химической и несмываемой, порыв Эрентраут вызвал в баре «Осирис» на Наглергассе веселый смех. В многочисленных висячих зеркалах при зеленоватом мигающе-мерцающем свете я увидел, что на лбу у меня появились пятна от помады в виде «входного отверстия» пули, словно я был актером, играющим в «пьесе ужасов». Кровавоустрашающий грим! Кукольный театр на Монмартре…

До моих ушей донеслось тончайшее, еле слышное жужжание. Оно шло с юго-восточной вершины, с Бернинского перевала; даже совершая свой слепой полет, я мог определить направление, так как знал, куда идет дорога через Сан-Джан; потом в несколько замедленном темпе раздалось более густое гудение (уже близко), оно становилось все громче, это опять же не была грузовая машина. А такой же автофургон! Черт возьми, то-о-о-лько не-е-е это-о-о. Но он уже несся мне навстречу, несся вихрем. Похоже на свист гранаты — рруммм-уииии; мощные фары высветили две гигантские световые трубы (казалось, что ровная лепта дороги приподнялась). На этот раз я отскочил направо, встал за тумбу. И на этой второй огромной машине, наверно покрытой голубым лаком, над кабиной водителя торчали кверху и устремлялись вперед оленьи рога, рога матерого оленя, а может и молодого. Видимо, водитель заметил меня, он слегка притормозил, но потом опять дал полный газ, и серо-голубое животное с ветвистыми рогами пронеслось мимо; при бликах фар я сумел прочесть: «ИНСТИТУТ ЗООЛОГИИ КА…», а чуть позже проводил взглядом освещенный задним светом женевский номер.

Как тут не вспомнить, что в таких случаях дед Куят говаривал; «Дела как сажа бела». (Неужели все и дальше будет идти также? Вернее, неужели я и дальше буду идти и идти до конечной бесконечности… поскольку с бесконечностью, согласно теории Эйнштейна, произошла осечка… Неужели через неравные промежутки времени мимо меня будут все снова и снова вихрем проноситься голубоватые автофургоны с надписью «ИНСТИТУТ ЗООЛОГИИ КАРУЖА», фургоны, вооруженные гигантскими оленьими рогами? Это было бы новым вариантом Дантова ада!!)