…Итак, то было последнее рождество в первой Австрийской республике, а может… праздник египетского бога солнца Осириса, а может, персидского бога солнца Митры или же древнегерманский праздник, праздник зимнего солнцеворота…
И тут я услышал, тут я услышал все снова, звук начал приближаться в третий раз, он опять шел с Бернинского перевала — с Мортерача; жужжание то замедлялось, то снова усиливалось, особенно когда этот стрекот-рокот поднимался на октаву выше… По шоссе мчалась не легковая и не грузовая машина, а нечто среднее: автофургон. Какой ужас! Как ужасно, если и на нем окажутся рога матерого оленя. Но даже если над водительской кабиной будут торчать всего лишь рожки серны, похожие на зубчатую тень, то и тогда это будет катастрофа. Нет у меня больше душевных сил.
Автофургон (или какая-то другая машина) с гудением приближался, и его мощные фары на миг изобразили на шоссе через Сан-Джан нечто вроде помоста из яркого белого света. В отличие от двух предыдущих машин водитель этой машины неожиданно переключил фары на ближний свет, и фургон решительно замедлил ход, хотя шел со скоростью сто километров в час (приблизительно); видимо, это произошло из-за меня, совершенно одинокого путника; не знаю только, чем я был обязан такой чести — тем, что меня решили опекать или хотели допечь. Несмотря на дальний прицел этих действий и соответственно ближний свет, я все же успел прочесть надпись: «ИНСТИТУТ ЗООЛОГИИ КАРУЖА». Однако самое важное было вот что:
Над крышей кабины не торчали оленьи рога.
И еще: в первый раз я различил неясные очертания водителя, увидел руку, которой он, оторвав ее от руля, коротко взмахнул в знак приветствия. (Я ответил на это приветствие.) Подумай только, на дороге через Сан-Джан тебя приветствовала чья-то неясная тень, человеческая тень.
Теперь я уже не мог назвать это слепым полетом — да и на горизонте загорелись первые огоньки, — я был близок к цели. Но как ни странно, огоньки вызвали у меня смешанное чувство: надежду и и то же время какую-то неловкость; пробираясь в почта полной темноте и ощупывая дорогу собственными подошвами, я держался уверенней.
II хотя я знал теперь, что скоро добреду до развилки, от которой отходит дорога к вокзалу (не такая уж короткая), но ошибся примерно метров на сто. К тому же гул нового фургона зоологического института Каружа, мчавшегося на полной скорости в сторону Сан-Джана, и журчание Флацбаха, который опять был где-то близко, заглушили приближавшийся дробный стук какой-то машины. И вдруг совершенно внезапно в нескольких метрах от меня, на развилке, зажглась фара; казалось, яркий свет выбился прямо из преисподней, вспыхнула одна фара, яркая-преяркая; стало быть, передо мной стоял мотоцикл, и он не загасил свет, а, напротив, включил его. Меня ослепило отвратительное круглое солнце.
Я ужасно испугался.
Вернее сказать, несколько секунд ощущал ужасный испуг.
Итак, они явились! На тарахтелке Паретта-Пикколи, на мотоцикле с коляской мощностью в двадцать с лишним лошадиных сил. Двое Губитманов (случай Якоба!), Двое Белобрысых, ни один из которых не был немым.
«Вальтер» был со мной, я держал его наготове со взведенным курком. И, напрягая голос, старался перекричать взвывший мотоцикл:
— Ну идите же, идите, Губи… Погубитманы, где вы там, я вас жду!
Клаксон мотоцикла запищал фальцетом, я разглядел, что мотоцикл без коляски и что его водитель был в единственном числе; он ехал от вокзала по шоссе и зажег фару лишь тогда, когда перед ним нежданно-негаданно выросло нечто похожее на ночной призрак. А именно я.
Через секунду мотоцикл затарахтел снова, удаляясь в направлении Сан-Джана, и порыв ветра донес до меня неразборчивое проклятие на ретороманском языке. Да, все кончилось так. Тем не менее вспышка «солнца» оповестила меня о том, что Большая война разразилась.
Запомни, как началось для тебя начало войны! Я поставил «вальтер» на предохранитель, но при этом держал пистолет в правой руке и помахивал им, как набалдашником трости.
А теперь наконец Ты Видишь Свет Во Тьме — первые огоньки Пунтрашиньи (таково настоящее ретороманское название городка; Понтрезина всего лишь современный итальянский вариант этого слова, да и Сан-Мурецан, так же как Пунтрашинья, придумал для себя добавочное имя, современное германизированное — Санкт-Мориц; но, дойдя до конца этой дороги, ты должен по возможности добраться до истины, да, обязательно до истины), ведь ты уже миновал развилку, оставил позади себя секунды ужасного страха и страшного ужаса; прямо впереди, там, у северной окраины Понтрезины, видны скупые огоньки Лареты, которые выглядят совсем как «мигалки», кажется, будто кто-то без конца задувает их своим легким дыханием; подойдя ближе, на расстояние какого-нибудь полукилометра, ты понял, в чем дело. Всему виной pipistrelli, molti pipistrelli Пины — летучие мышата, мышиные летучки! Этой ночью, очень темной и душной — здесь, в горах, такое случается крайне редко — мастерицы слепых полетов усердствуют изо всех сил. Даже в долине долины, там, где пунктиром огоньков обозначено хрупкое здание вокзала, я различал своим дальнозорким глазом трепыхание крыл, столь же невесомое, сколь и безостановочно-неистовое. О, эти летучие мыши, эти-летучие-мыши! Впрочем, и в Йозефштадте летучие мыши были неприменной принадлежностью летнего ночного пейзажа.
«Надо по возможности гнать от себя военные воспоминания» — этот лозунг уже недействителен.
Осенью 1913 года отец повез меня — гимназиста из Оломоуца, на Дунайские зеленые острова, в охотничий замок наследника престола Франца Фердинанда Эсте, эрцгерцога Австрии. Был охотничий сезон. Но не ради азартного улюлюканья состоялся этот воскресный визит, очень короткий; видимо, папа должен был обсудить с престолонаследником и с Францем Конрадом фон Хёцендорфом, который вот уже несколько месяцев опять пребывал на посту начальника австро-венгерского генерального штаба, в высшей степени важный вопрос. Оба Франца были подстрижены под ежик. Бросая ретроспективный взгляд на их прически, можно сказать, что они стриглись а ля Гинденбург (о котором тогда еще не были речи). По сравнению с их ежиком прическа моего отца производила несколько патриархально-бидермайеровское впечатление — она была а ля Иоганн Штраус-младший. В свои четырнадцать лет, не будучи агентом тайной полиции, я все равно без труда догадался, что срочный разговор трех собеседников касался мадьяр. Из охотничьего зила неслись причитания «венгрывепгрывенгры» и еще беспрестанно повторялось слово Тиса, Тиса, Тиса (фамилия венгерского премьер-министра). А в это время за стенами замка, на зеленых островах — в действительности они поросли пятнистыми зелено-желто-красными лиственными рощами, — шла конная охота облавой, в тот день охотились на оленей, косуль, диких кабанов. Я уже умел ездить верхом. И получил безучастный совет принять участие в охоте, совет этот прогнусавил генеральный инспектор всех вооруженных сил его императорского величества; не глядя на меня, сказал в нос. Его рыжеватые, закрученные кверху кончики усов торчали из-за обвислых щек; конечно, усы не были столь высоко и воинственно подкручены, как усы Вильгельма Второю (о котором тогда только и была речь). На предложение, сделанное совершенно безразличным тоном, я ответил бормотаньем, так сказать, на китайский манер, ибо произносил слова «его императорское величество» как Е И-ли.
Разумеется, я не стал никого оповещать о том, что в данную минуту мне не хотелось травить кабанов, поскольку у меня было другое скромное желание, а именно выйти из зала и посидеть в «том месте» (свои ранние стихи я набрасывал в подобном же месте).
Долго бродил я по переходам замка, буквально нашпигованного оленьими рогами. Из тщеславия мне не хотелось спрашивать лакеев, где туалет. И вот наконец я очутился, я очутился в одной из дворцовых ванных комнат, а именно в ванной комнате Престолонаследника. Перед биде супруги престолонаследника, урожденной графини Шотек — «морганатической Софи», я остановился как вкопанный, словно естествоиспытатель, наткнувшийся на неожиданное явление природы: стенки биде были украшены выгравированным на меди изображением охоты на диких кабанов, но только не барочным, а скорее натуралистическим.