Тот факт, что грузовик «яшер», над которым брезент был сегодня натянут не очень туго, остановился позади бирмингамского автобуса и из кабины выполз хозяин «Чезетта-Гришуны» в Сильсе, Мен Клавадечер, я прокомментировал так: Мен приехал сюда не для того, чтобы познакомиться с расписанием поездов.

Прошло всего пять дней с тех пор, как адвокат вместе со свитой (а не со сворой) своих спаниелей, так сказать, почил вечным сном; прошло три дня с тех пор, как я, идя по его следу, отправился один в Сильс и нашел в уборной «Чезетты» странную надпись, последний привет от адвоката — нацарапанные рукой пьяницы слова аббата Галиани, — после чего начал подсматривать за хозяином, поросшим шерстью, как сурок, обнаружив попутно, что и хозяин подсматривает за мной. Эти три дня тянулись, как три месяца.

Я быстро водворил на место новые темные очки, которые сдвинул на лоб, углубившись в железнодорожное расписание. Зачем, собственно? Для того чтобы избежать опасности быть узнанным Меном Клавадечером? Наверно, было бы куда интереснее узнать, не принадлежал ли и он к числу «парикмахеров», которые стремились меня «побрить», или, скорее, «отбрить», и «убрать».

Мен узнал меня, несмотря на темные очки. Не стал «отбривать», не стал притворяться, что не видит.

Через прорезь в брезентовом верхе он вытащил три корзины и переложил их на тележку, которую увез гостиничный слуга в зеленом фартуке. После этого господин Клавадечер прямым ходом направился ко мне; на нем была фетровая шляпа с прожилками, светло-серая непромокаемая куртка, черные плисовые штаны до колен, шнурованные башмаки с гамашами. Все то время, что он шел в этом несколько смелом альпинистском наряде от своего грузовика до моего плетеного кресла, казалось, будто он совершал траверз через ледник, натягивая веревку, воображаемую веревку; водители, которые ехали по этой улице с двусторонним движением, притормозили — их внимание явно привлек столь живописный абориген. Через стекла моих очков цвета оникса я видел красную радужную оболочку его глаз, глаз альбиноса, она искрилась, как рубин; презрев условности, Мен с поразительной легкостью перемахнул через балюстраду веранды и поверх деревянных перил протянул мне свою лапу, поросшую оранжевой шерстью.

— Bum di, sen al vo que?

Начало фразы я расшифровал по аналогии с латынью (bonus dies), как «добрый день», вторая половина, очевидно, означала «как дела?», я ответил на авось:

— Così così. Come stà?[375]

— Così così. Stia bene, Barone! Arrivederci. Au revoir, monsieur[376]. До скорого.

Он ловко спрыгнул с балюстрады, задержал на полсекунды мою руку в своей лапище, словно собрался перетащить меня через перила, и хрипло, но сердечно рассмеялся. Над чем?

Эти три строчки значились на многочисленных картонных табличках, украшавших обшитые красным деревом стены длинного, как кишка, кафе «Д’Альбана»; хозяин кафе Кадуф, он же chef de cuisine[378], славился своими гризонскими франкошвейцарскими фирменными блюдами. На окнах в кишке висели занавески в красно-белую клеточку, какие висят обычно во французских тавернах; все окна, за исключением одного, выходили на середину площади, где стоял постовой (в сложившейся ситуации было неплохо иметь по соседству полицейского).

У единственного окна, выходившего на Шульхаусплац, расположился королевский жокей в отставке; мы сели друг против друга, и Фиц для удобства подложил под себя огромную кипу газет, которая сделала бы честь любой читальне. Потом он обвязал вокруг шеи клетчатую салфетку (да, сзади она была завязана узлом и при его росте казалась слюнявчиком) и снял парусиновую кепочку с длинным козырьком; впервые я увидел, что он совершенно лыс. Нас обслуживала склонная к шуткам кельнерша, девица с плохим цветом лица, как ни странно, похожая на Ксану, вернее, на окарикатуренную Ксану; сегодня вечером она, правда, была менее расположена к шуткам и меньше похожа на Ксану; Фиц заказал quenelles de brochet и белый фендан старого урожая; я последовал его примеру, сознавая, что наношу непоправимый удар моей наличности: после этой трапезы у меня останется всего несколько франков. Фиц сухо заметил, что ужасающее двойное самоубийство Цбрадженов-boys[379] его лично совершенно не удивляет, такие истории случаются здесь сплошь и рядом. Неужели я не помню происшествие со знаменитым русским танцовщиком Вацлавом Нижинским, который вскоре после войны тридцати лет от роду сошел с ума во время гала-представления в отеле Бадрутта?

— …Вы только представьте себе, во время своего знаменитого сольного номера, не помню уж какого, быть может этого паршивого «Умирающего лебедя», он вдруг спятил и его утащили со сцены в смирительной рубашке; imagine[380], умирающий лебедь в смирительной рубашке. Да, Цбраджены-boys, Ленц и Бальц, тоже спятили, God Almighty[381] пусть сжалится над их грешными душами. У господина Кадуфа подают совсем неплохие фрикадельки из щуки. Не правда ли?

— Да. Между прочим, я не предполагал, что существует еще третий брат. Андри.

— Poor youngster![382] — Продолжая жевать, он сказал: — Не удивлюсь, если сегодня ночью он застрелит себя из того же самого ихнего ружья. — Пожевал еще немного и добавил: — Или сотворит что-нибудь в этом роде.

— Что именно?

— You see[383], эта история совершенно вывела его из равновесия. Может быть, он взбесился и собирается свернуть шею не себе, а кому-нибудь другому.

— Например?

— Например, своей мамаше. Почему вы улыбаетесь, мистер?

— Разве я улыбаюсь?

— А может, вам просто попал в рот слишком горячий кусочек щуки. Вонючки, черт бы подрал эти паршивые электрические жаровни для подогревания блюд… не подумайте только, что в мое время в Букингемском дворце было такое дерьмо. No, sir.

Он налил немного фендана в тонкую и узкую, как пробирка, рюмку.

— Да, да, эта ужасная… дурацкая сила.

— От кого они ее получили? — осведомился я.

— От кого?.. От человека, который жил там, напротив. От адвоката Гав-Гав.

Дом де Коланы с заколоченными ставнями показался мне ничуть не изменившимся (в последние годы жизни адвоката ставни на фасаде также были постоянно закрыты). В этот предвечерний час, в heure blue или heure blue-gris[384], при этом освещении я подумал, что не знаю второго такого красивого дома во всем Энгадине, а уж Санкт-Мориц, во всяком случае, не мог похвастаться подобными зданиями. Правда, на северной стороне Шульхаусплац было похожее, хотя и гораздо более невзрачное, строение (до этой поры я его как-то не замечал), строение с воротами, напоминавшими амбарные ворота, которые выглядели анахронизмом на фоне почти городского пейзажа.

— Вчера, — продолжал Фиц, — мы снова увидели его в «Мельнице на Инне». Remember?[385]

— Кого?

— Молодого де Колану. Разве вы не помните? Я имею в виду всего лишь картину, настенную фреску мсье Паже. На ней изображено, как молодой Гауденц де Колана на своих санях входит в вираж на Креста-Ран. Я ведь вам показывал. Как раз незадолго до this horrible thing with Lenz happened[386].

— Вот оно что, — сказал я.

— Yes, sir. Это самый убийственно-крутой вираж на всей той обледенелой трассе. Убийственный вираж. Но Гауденц преодолевал его тогда играючи. Он блестяще правил санями. Yes, sir. А через двадцать пять лет, превратившись в ужасного, вечно пьяного старикашку, он все равно водил машину tops. Первоклассно. Без сомнения, он мог бы участвовать в авторалли на Grand Prix de Monaco[387]. Поэтому, в сущности, нельзя понять, — Фиц положил себе в ротик кусок фрикадельки, — нельзя понять, почему его «фиат» занесло в Кампферское озеро. Если спросят мое мнение, то…