— Скажем, eighty-twenty[314]. Тогда в «Дунае» я, надо думать, был слишком слаб, чтобы совершать такие подвиги.

— Три месяца спустя, когда я встретила тебя в Тренчин-Теплице, ты уже не был слишком слаб для подвигов.

— Три месяца не такой уж маленький срок. Кроме того, Полари, меня воспламенил твой сладкий голос. Помнишь свой бенефис в курзале, где вы гастролировали? Ты исполняла Валенсию в «Веселой вдове».

Пола открыла узкий одностворчатый шкафчик на высоких ножках в стиле китайского рококо, куда был искусно встроен патефон; она поставила пластинку, погасила последние бра, и тут вдруг живой огонь камина завладел комнатой; поленья начали громче потрескивать, спаниель проснулся, покинул меня, покинул свое спальное место и уселся перед огнем, вперив в него взгляд. Отблески пламени падали на спаги, висевшего над камином; мне вдруг показалось, что он украдкой зашевелился. А потом вместо прелюдии раздалось шипение: тихонько спотыкаясь, иголка заскребла по диску, это была явно заигранная пластинка. Пола словно тень скользнула на кушетку и опять улеглась.

Да, в комнате зазвучал молодой Легар, Легар начала века, еще далекий от того, чтобы сочинять такой «кич», как «Страна улыбок», и уж тем более от того, чтобы стать одним из любимейших композиторов фюрера. Зазвучало и очаровательное мелодичное сопрано МОЛОДОЙ Полари, которая двадцать один год назад превратила меня, еще не созревшего юнца, в мужчину. На том лесном курорте в Карпатах это сопрано подействовало на меня, как афродизиакум, как любовное зелье, вливавшееся в уши. Огонь камина отражался в старинных инкрустациях чудесной кушетки в стиле рекамье, изображавших всевозможных зверей; стеганые подушки цвета резеды казались каскадом, освещенным восходящей багровой луной. Пола, грационая и воздушная, была словно создана для этого асимметричного ложа, личико ее смутно белело, и она выглядела совсем МОЛОДОЙ. Такой же молодой, как и ее «законсервированный» голос. Не знаю уж, нарочно ли она все это подстроила, но что-то у меня в душе все-таки всколыхнулось. Вообще я не сторонник «подогревания остывших чувств», но тут вдруг ощутил готовность поддаться былому соблазну. В последнее время «я видел слишком много смертей», и это «вызвало у меня жажду развлечений». Моя предприимчивость в «Мельнице на Инне» разлетелась в прах от выстрела из карабина. А здесь будто сама судьба решила: «ПОСЛЕДНИЙ исход для тебя — назад к ПЕРВОЙ», к маленькой Полари, которая почти достигла величия. Я уже собрался было сбросить свою вельветовую куртку и пояс с патронами, который оттягивал «вальтер», но искоса взглянув вверх, увидел, что в комнате присутствует третий.

Да, в комнате присутствовал третий — спаги Фарид Гогамела.

Может, это затрещали поленья?

А может, он издал тихий гортанный смешок… и чуть-чуть приподнялся над краем трактирного стола, у которого праздно сидел в своих шароварах? Передний угол стола со стаканом абсента оказался в тени, и стакана не было видно. Неужели из-за того, что спаги незаметно привстал, стакан упал и разбился на каменном полу трактира в Авон-Сюр-Мер в 1888 году?

2

«Сейчас я чувствую себя, как человек, который бродит по ночам и верит в привидения, каждый закоулок кажется ему таинственным и жутким».

Ф. М. Клингер[315]

Что это? Галлюцинации вышедшего в тираж бунтаря-австрияка?

Когда я покидал «Акла-Сильву», Пола поставила на диск патефона, встроенного в шкафчик в стиле китайского рококо, пластинку «Венская кровь». Поставила на полную громкость. Обоснование: и без того глуховатой Уоршлетте это навряд ли помешает. Зато Бонжур услышит. Правда, из-за моей ссоры с Йоопом не рекомендовалось «раздражать» слугу, но пусть по крайней мере Бонжур знает, что мадам и ее поздний гость до самого его ухода сидели в каминной и слушали пластинки. Тропа через Стадзерский лес — в эту светлую ночь заблудиться было мудрено — вела в Понтрезину, до нее было не больше часа ходу; миновав маленькое Стадзерское озеро, следовало идти наискосок, держась правой стороны до самой Плен-да-Чомы. А оттуда было рукой подать до Понтрезины… Плен-да-Чома? Где я слышал это название? Ах да. После второй встречи с братьями Белобрысыми на станции канатной дороги Кантарелла я увидел адвоката у дома на Шульхаусплац — в этот день он как ни странно казался совершенно трезвым, — адвокат отвез меня в своем «фиате» на почту в Понтрезину; только мы проехали Пунт-Мураль, как он махнул рукой в сторону Флацбаха и сказал: «Плен-да-Чома…»

Пола всучила мне светло-голубой вязаный шарф из своего зимнего спортивного гардероба и дала японский карманный фонарик, длинный и тонкий, как авторучка; я так и не признался, почему еще сегодня, во вторник, 21 июня, намереваюсь покинуть Энгадин (причина моего бегства была особая, а именно страх перед господином Бальцем Цбрадженом); я только пробормотал:

— Неясно, когда я смогу вернуть тебе эти вещички.

— Не беспокойся, эти «вещички» — прощальный подарок.

И тут Пола, стоя в холле, зажгла яркий фонарь над воротами и фонарик с зелеными стеклами над садовой калиткой и проводила меня через сад, спускавшийся террасами; справа и слева от нас бежали огромные датские доги, волоча за собой по земле огромные цепи. Сирио доги, очевидно, не внушали доверия, он буквально не отходил от меня ни на шаг. Да и Пола, вероятно, была не в восторге от стражей гогеновского «Спаги»; накинув на плечи каракулевый жакетик, который напомнил мне мою парадную драгунскую форму (почему, собственно, новорожденные ягнята должны расставаться с жизнью ради людского щегольства? Будучи юнцом вольноопределяющимся, я бездумно носил каракуль, но потом, уверовав в панпсихизм, относился к этому неодобрительно), хозяйка виллы взяла меня под руку и доковыляла на своих котурнах до маленького деревянного мостика, кончавшегося садовой калиткой. Полари отперла ее и смиренно коснулась губами уголков моих губ, после чего попросила постоять у совершенно новой калитки — чугунной решетки, — до тех пор пока она не войдет в дом. Сирио дважды любовно ткнул меня своим холодным мокрым носом, поцелуи спаниеля дали мне основание предположить, что он с удовольствием сопровождал бы меня и дальше; я подождал немного и только после того, как песик и его госпожа скрылись в доме, а свет над воротами и над мостиком погас, тронулся в путь. Я спросил себя: почему Пола, собственно, не идет спать? За моей спиной опять зазвучал вальс Штрауса «Венская кровь».

Карманный фонарик мне не понадобился. Яркий свет удивительно ясного Млечного Пути проникал сквозь кедровые ветки, и я, как предвидела Пола, без труда находил дорогу. В Стадзерском лесу, в два часа ночи, не считая меня, одинокого путника, видимо, никого не было — ни единой любовной парочки, вообще ни единой живой души. Только издалека доносилось нечто вроде резких отрывистых звуков окарины… Неужели здесь, в горах, водились неясыти?.. Ситуация была, что называется, классическая, словно нарочно созданная для того, чтобы «нагнать» на меня страху. Однако, к моему собственному удивлению, я ощущал не зловещее беспокойство, а невозмутимое спокойствие. «О ЗЛОВЕЩЕМ». Защищенный шарфом Полы от ночной прохлады, я вспомнил эту работу Фрейда, напечатанную вскоре после войны в «Imago»[316]. Вдалеке от людей, явно и тайно отринутый всеми — всеми, кроме Полы, — да, втайне чужой людям, я не ощущал никакой угрозы. Тем не менее еще до того, как мой нос уловил слабый запах старой дощатой купальни на Стадзерском озере, у меня появилось неопределенное чувство, будто кто-то следует за мной по пятам.

Галлюцинации вышедшего в тираж бунтаря-австрияка?

У самого Стадзерского озера, которое оказалось неожиданно маленьким, верхушки кедров приоткрыли небо, и я обнаружил старомодную изящную купальню с деревянными кабинками и трамплином для прыжков в воду. А потом внезапно снова увидел это — увидел свет в озере. Впрочем, нет. Нельзя утверждать, что я увидел его опять. Кампферское озеро, в котором тогда блуждал СВЕТ, было несравнимо больше, чем этот лесной прудик в горах; кроме того, здесь не было и в помине того устрашающего подводного освещения, просто в озерце отражалась ущербная луна, взошедшая после полуночи, куда более хилый лунный серп, нежели тот, что я наблюдал вчера с луциенбургской крепостной башни. Когда я вторгся на виллу Полари, луна еще не появилась, а позже, когда я шел по лесу, се скрывали кроны деревьев. Сейчас, в эту секунду, казалось, что она возникла каким-то чудом, немного жутковатая и все же привычная. Неужели июньское ночное светило все еще поднималось?