— Я буду молиться за его бедную душу.

Очень деликатно Сирио потрогал лапой мое бедро. Пола подняла к пастельно-розовым губам свою брошь — только сейчас я заметил, что это был усыпанный брильянтами крестик, — и поцеловала ее.

— Почему ты с таким энтузиазмом цепляешься за старое?

— Цепляюсь за старое?

— Да. Никто не мешал тебе перейти в католическую веру, но к чему такой энтузиазм?

— Послушай, как-никак последний федеральный канцлер Австрии, их превосходительство Шушниг, и я имели одного духовника.

Этот довод вызвал во мне неистовую злость, какую могут «разбудить» разве что старые друзья; кроме того, от черного кофе с арманьяком мою усталость как рукой сняло. Я вытащил из кармана длинное письмо Эльзабе (которое скрыл от Ксаны) и стеклышко монокля.

— Вот послушай… «В день всенародного голосования мы, епископы, считаем своим подлинно национальным долгом…» Долгом! «…долгом каждого немца заявить о своей принадлежности к Великогерманскому рейху Адольфа Гитлера. И ожидаем от всех набожных христиан Австрии понимания того, как им надлежит поступать во имя своего народа». Ну? Что ты теперь скажешь? Что ты скажешь о своих пастырях? Об их обращении, которое не могло быть написано без одобрения всесильного кардинала статс-секретаря Пачелли в Риме? А что ты скажешь о людях, с которыми прошло твое детство в Леопольдштадте?

— Я ведь из Хернальса, — сказала Пола несколько неуверенно, но с ангельски-наивной улыбкой, явный признак того, что она вознамерилась разыграть очередной спектакль.

Сирио снова тронул меня лапой.

— Ах, моя дорогая, дорогая Паулина Поппер, оставь, умоляю тебя на коленях. Мне, пожалуйста, не рассказывай, что ты не-е из Леопольдштадта. Хоть ты и отрекаешься от своих детских друзей с Таборштрассе и от всех своих сородичей, отрекаешься с отменной грацией, тебе от них никуда не деться. Никто из них, надо думать, не имеет нидерландского паспорта и загородного дома в шотландском стиле здесь, в Верхнем Эн-гадине, где они могли бы скрыться от гестапо. Не так ли? Извини, что я тебе об этом напоминаю, но австрийские архипастыри — а к их пастве ты все еще, видимо, себя причисляешь — дали гитлеровцам plein pouvoir[307], с тем чтобы гестапо забрало всех евреев и засадило их в концлагерь. Могу рассказать тебе кое-что о «еврейском экспрессе Вена — Зальцбург — Мюнхен — Дахау»…

Я резко оборвал фразу, снова сунул в карман монокль и письмо Эльзабе. Несмотря на то что на последних словах я не повысил голоса, а скорее даже понизил его, Сирио почуял мое волнение и не стал больше надоедать. Пола приподнялась с кушетки «рекамье» и погасила бра, которые освещали витрину с этрусскими вазами.

— Слишком светло. — Она говорила нарочито тоненьким голосом. Потом принялась ходить взад и вперед вдоль освещенной части стены, где висели яванские куклы; Пола не очень уверенно передвигалась на своих котурнах-ходулях, можно сказать, даже ковыляла (без котурн или без высоченных каблуков она довольно маленького роста!). Юный спаниель опять тронул мою ногу.

— Ну, иди! — Я произнес эти слова совсем тихо, но пес не заставил просить себя дважды, он как мячик прыгнул с места ко мне на колени, перелез через мое бедро в пикейной штанине и стал укладываться, вращаясь вокруг собственной оси (атавистическая привычка: собаки утаптывают лапами траву, устраивая себе ложе), после чего свернулся калачиком и от удовольствия засопел. Я погладил его по молодой шелковистой мохнатой шерстке, которая потрескивала от электрических разрядов, одновременно наэлектризовывавших и успокаивающих. Пес вскоре задремал, не обращая внимания на неожиданно вступившее тремоло Полари.

— Я-я и-их спа-су!

— Не понимаю?

— Людей с Та-борштрассе. Вен-ских бедняков евреев.

Повернувшись ко мне и к Сирио спиной, она неподвижно стояла перед причудливо изломанными фигурами яванских кукол, в растрепанных, быть может нарочито растрепанных, рыжих волосах Полы вспыхивали язычки пламени, которые окружали ее голову своего рода нимбом; и эти волосы, и изломанная фигурка, и брюки, и изящество, и кажущаяся молодость — ее можно было принять за подростка — все это делало Полу похожей не то на яванскую марионетку, не то на Арлекина Пикассо. Вскоре я выяснил также, что она вообразила себя Орлеанской девственницей.

— Я подданная королевы Вильгель-мины, я мо-огу поехать в Германию. И я пробьюсь к не-му.

— К кому? — спросил я с недобрым предчувствием.

— К кан-цлеру Великогерманского рей-ха.

Теперь тремоло заговорил я, но и это не помешало свернувшемуся клубочком Сирио — он дремал по-прежнему.

— О го-споди, По-ола!

— В конце концов графиню Оршчелска-Абендшперг тен…

— Извини, извини, пожалуйста, во-первых, с тех пор как ты вышла замуж за Йоопа, ты уже больше не графиня…

— Этого ни-икто у меня не отнимет. Точно так же, как моей принадлежности к римско-католической цер-кви. О-о-он меня знает. По слухам, когда в двадцать втором я гастроли-ровала в Мюнхене, на Гертнерплац, он видел меня и восхища-ал-ся мной…

— Старушка Пола, святая простота…

— Не называй меня старушкой, мне всего тридцать семь.

Я пощадил ее чувства, не стал напоминать, что она убавила себе семь лет во имя вечной молодости.

— Даже отбросив то, что ты не оперная певица и не исполняешь Вагнера…

— Он любит и оперетту тоже. Видел меня в «Веселой вдове» и будто бы сказал: «Жа-аль, что эта Пола-ари — не арий-ка».

— Дорогая моя, умоляю тебя на коленях, прекрати и…

— Повторяешься, Требла! Ты первый и последний, кому я доверилась и изложила свой план. Но тебе не удастся отговорить меня. Даже Йоопу я не скажу ни слова, я поеду в Берлин инкогнито.

— Они тебя арестуют.

— Этого они не-е-е посмеют. Меня, подданную нидерландской королевы…

— Как ты себе вообще все это представляешь?! Шикльгрубер — самый мерзкий подонок, какого только знала история… помешанный на идее расы господ…

— Говорят, он был влюблен в Гретль Слезак, а она наполовину еврейка. Я предстану перед ним молодо-ой и красивой, я его оча-рую.

— Как вы себе это мыслите, дорогая моя?

Пола воздела руки к небу; казалось, их подняли длинные тонкие палочки, какие прикрепляют к яванским куклам-марионеткам, чтобы марионетки двигались.

— Я скажу ему: «Господин рейхс-кан-цлер… неужели я могу вызвать ненависть? По-смо-трите на меня, ваше превосходительство…»

— Пола!

— Возможно, я спою ему «Я приличная женщина». Эт-то я еще у-ме-ею.

Я чуть было не вскочил, чтобы заглянуть Полари в лицо, но не сделал это из-за Сирио, он так сладко спал. Все равно я был уверен, что Полари не играла, она действительно прониклась своими экстатическими бреднями, приняла желаемое за действительное. Поэтому я осторожно спросил:

— А потом?.. Он прекратит травлю всех неарийцев?

Она кивнула своей пламенеющей головкой.

— Гм, и пригласит на чашку чая в Оберзальцберг Альберта Эйнштейна, Зигмунда Фрейда, Стефана Цвейга и главного раввина Нью-Йорка.

— Почему бы и не-ет? Ведь и Савл стал Павлом.

— Черт подери, запью-ка я эти ужасы еще рюмкой арманьяка. — Я сунул спящего спаниеля под левую руку, налил в свою не допитую до половины чашку черного кофе арманьяка и опрокинул это снадобье, после чего опять положил к себе на колени Сирио, который так и не проснулся.

Медленно поворачиваясь ко мне лицом, Пола спросила, на этот раз уже другим, нарочито тоненьким голоском:

— Стало быть, ты считаешь план моей поездки бредовым?

— Прошу тебя, бога ради, не сердись… Я считаю его бредом сумасшедшей. Скажи лучше, как мне осуществить тот план, который занимает меня в данную минуту больше всего? Каким образом добраться сегодня до Понтрезины?

— Я бы сказала, ложись в комнате для гостей, где ты ночевал несколько дней назад, но сегодня положение несколько иное. — Я подумал, что правильней было бы сказать иначе: положение совершенно иное по сравнению с тем, какое было несколько дней назад. — Ксаны и Йоона нет. И если Йооп узнает от Бонжура…