— Не надо. Ты нужен там, наверху. Хочу только задать тебе один вопрос. Дед собирался передать Швейцарскому телеграфному агентству одно сообщение (касавшееся последнего выхода Джаксы, о чем я, однако, не упомянул), ты не в курсе… он его…

— В курсе. Сегодня утром он сказал, чтобы я соединил его с Берном, с господином Заладином из Телеграфного агентства, соединил, как только…

— Как только?..

— Как только придет известие о том, что Тифенбруккер приземлился у Модесто. Он приземлился…

9

День аттракциона ужасов. Понедельник. Около 22 ч.

— А ты плохой патриот, — сказала Туммермут, делая мне глазки. — И плохой человек.

— Нет, он не плохой человек, Верена, — запротестовал Ленц Цбраджен, красавец солдат; он снял свою солдатскую форму и был в псевдоэлегантном лиловом костюме, ни дать ни взять «.молодой зажиточный крестьянин на ярмарке», как его изображают на лубочных картинках. Ко всему прочему на голове у Цбраджена красовалась турецкая феска из алой гофрированной бумаги. — Он — золото, но он — шпион.

— Ты правда шпион? — Верена Туммермут широко раскрыла свои лукавые поросячьи глазки.

— Пожалуй, я скорее плохой патриот. — Я тоже нес, что придет в голову.

— Нет, ты миляга, но-о шпион. — Подобно всем подвыпившим людям, Ленц жевал одну и ту же фразу, не сходил с одной темы. — Это говорю тебе я, Солдат-Друг, я-я-я, Солдат-Друг, Солдат-Дру г. — Рев Ленца перекрыл нестройное дуденье народных инструментов, шарканье подошв танцующих и гомон грубых голосов в переполненном зале трактира «Мельница на Инне и город Милан», и тут же в ответ на его крик раздались многочисленные приветственные возгласы с соседних столов: — Видишь, шпион! Все знают и ценят Солдата-Друга! Только капитан Урс Ксавер Доминик Фатерклопп не оценил Солдата-Друга, отдал его под суд!..

— Кончай волыпку, — но очень громко, в тоне мягкого увещевания прервал его Балтазар Цбраджен, брат Ленца. Балтазар был всего на несколько лет моложе, сидел на другом конце деревянного мореного стола, первоначально оранжевого цвета, а потом потемневшего; от Ленца Балтазар был отделен батареей бутылок, рюмками и пепельницами с горой окурков.

— Перестань думать об этом, золотко, — сказала Верена Туммермут, из уважения ко мне она старалась изъясняться не на диалекте.

Ленц выпил рюмку до дна и тут же небрежно налил себе еще вина из бутылки.

— Твое шпионство могло бы обеспокоить капитана Урса Ксавера Доминика Фатерклоппа. Да, его бы оно обеспокоило, но меhя оно не беспокоит. Правда, Верена? Наш Аль-бертик — миляга.

— Плохой патриот, по не шпион.

— Верена, я докажу тебе, что он миляга-шпион. За твое здоровье, Альбертик! Ты спрашивал Солдата-Друга, есть ли у нашего ручного пулемета «фуррер-двадцать пять» возвратная пружина или что-нибудь другое, а также на что его ставят: на станок или на сошки. Верена мне рассказывала, что ты еще молодым был офицериком в австро-венгерской армии. Ну а раз этой армии больше не существует, — последние слова он произнес невесело, хотя и тоном человека, который явно навеселе, — раз ее не существует, то не сочти меня шпионом, если я спрошу перво-наперво: послушай, как у вас там было?

— У нас?.. У нашего старого «максима» был фантастический станок с нижним и верхним стальными щитами. Он выглядел как пулемет рыцарских времен.

— Пулемет рыцарских времен. Вот насмешил! — обрадовалась Верена.

— Это чудовище, соответствующим образом оснащенное для марша, весило триста кило. Самый тяжелый пулемет в истории человечества.

— Ха-ха, — невесело рассмеялся Ленц, — ну и пушечка у вас была, воображаю. Сколько выстрелов в секунду она делала?

— Ммм, приблизительно шесть.

— Хе-хе. У нас, швейцарцев, тоже был пулемет «максим» с возвратной пружиной, на станке, но делал он десять выстрелов в секунду. И знаешь, сколько он весил на марше?..

— Кончайте волынку, — опять раздался мягкий увещевающий голос Балтазара с другого конца стола.

— Иди-ка ты, брат. — Трубный голос Ленца заглушил слова Балтазара. — Знаешь, сколько он весил, включая станок? Всего пятьдесят кило. В шесть раз меньше вашего императорско-королевского «максима». Ха-ха-ха.

— Преимущество исконной демократии, — сказал я. — Наш родной пулеметик, впрочем, тоже весил всего шестьдесят кило и делал десять выстрелов в секунду. Австрийская республика взяла на вооружение этот пулемет «ноль-семь-двадцать четыре» и почти не улучшила.

— Австрийская республика? Что-то я не понимаю. И такой я не знаю, — вновь проорал Ленц. — Ха-ха-ха-ха. — На сей раз смех его звучал почти весело, он словно бы опять стал тем «неотразимым» красавцем мужчиной, каким я впервые увидел его в баре Пьяцагалли. — А ну-ка угадай, сколько весит наш легкий пулемет вместе с сошками?

— Кончай волынку.

Восклицание Вальца на сей раз отнюдь нельзя было назвать мягким, оно звучало очень резко. Молодой Цбраджен столь решительно поднялся со своего места на другом конце стола, что толкнул стоящую позади вешалку, на которой закачался какой-то предмет. Карабин.

Только теперь я заметил, что в зале висел карабин. Заметил также, что Бальц небрежно взял его в руки, по-видимому, проверил, стоит ли он на предохранителе. На Бальце, как и на брате, был псевдошикарный штатский костюм и шутовская турецкая феска, но Бальц был меньше ростом и уже в плечах, кроме того, он не обладал красотой Ленца, его профиль не был столь смел и не напоминал профили, высеченные на динарах; выражение лица у него было настолько сосредоточенно-решительное, что я сразу забыл о шутовской феске. Он обратился к Ленцу с короткой речью, говорил в высшей степени сухо и на диалекте, лишь незначительно отличавшемся от того литературного немецкого, на каком говорят в Швейцарии (не помню уж, кто — не то Полари, не то Верена Туммермут — сообщил мне, что род Цбрадженов происходит из кантона Ури). Ленц отрапортовал: «Слушаюсь, Великий могол!» — после чего две сдвинутые турецкие фески разошлись в разные стороны; Бальц повернулся ко мне и сказал не то чтобы невежливо, но весьма сухо: мол, мне как иностранцу не рекомендуется, исходя из наших общих интересов, беседовать на тему: «Пулеметы в швейцарской армии». Отправляясь на танцплощадку, Ленц возвестил:

— Угадайте, кто самый бравый служака во всем нашем батальоне? Унтер-офицер Бальц Цбраджен, — это он произнес тем же тоном, что и «брат», — Бальц Цбраджен стоит на страже, бдит, следит за всем. Почти за всем. Ведь не уследил же он в конце концов тогда и несчастный случай…

— Довольно болтать о несчастном случае, золотко, — возразила Верена Туммермут, — ничего ведь не произошло.

— Да, но почти произошло. Еще чуть-чуть, и моего командира роты, моего Кади, здорово задело бы. А теперь Солдата-Друга будет судить военный суд.

— Перестань думать об этом, золотко. Они отпустят твою душу на покаяние.

— Да?.. Ты так считаешь, Верена? — В устах Ленца эти слова звучали как-то странно, осторожно и неопределенно, быть может, с оттенком насмешки. — Неплохой парень этот наш Бальц и очень мне предан… — сказал он, смотря в зал, где воздух был такой, что хоть топор вешай.

— Хотя твоя мамаша не скрывает, что ты ее любимчик, — заискивающе вставила словечко Верена Туммермут.

— Все равно он предан мне как собака, но при это-о-ом по натуре надзиратель. Ты, шпион, еще никогда в жизни не видел брата, который бы так надзирал за своим братом.

Я вспомнил о братьях Белобрысых, о Крайнере, не спускавшем глаз со своего брата; теперь мне показалось, что вся эта история произошла давным-давно (словно она не разъяснилась только сегодня, в этот понедельник, в день аттракциона ужасов, вскоре после полудня). И я спросил, сам не понимая зачем:

— Ленц, ты знаешь историю братьев Клавадечер из Сильса?

— Конечно. Старая история. Тогда я еще ходил в шестой класс.

Туммермут осведомилась, о какой старой истории идет речь, и Ленц, держа наполовину выпитую бутылку маланзенского, махнул рукой.