— Привет, Пфифф. Сделай милость, не шпарь на диалекте, говори нормально. То есть говори, как пишешь. А то я понимаю с пятого на десятое. Естественно, они держат тебя за полы — сегодня ты им нужен. Ясно.
— Ясно? — Его голос словно бы приблизился, зазвучал более отчетливо.
— Как-никак сегодня канун семидесятилетия деда. У тебя наверняка работы по горло.
В трубке что-то завибрировало, но ответа я не дождался.
— Пфифф! Ты слушаешь?
— Да. Я слушаю. — Его голос опять звучал невнятно. — Хотел сказать тебе… мы его нашли.
— Кто нашел? Кого?
— Два парня, рабочие с мельницы, и я. Бильярд. Французский бильярд. Тот большой бильярдный стол, который… который вы, господа, втроем сбросили вчера ночью с верхотуры. Здорово вы его расколошматили, такой гигант превратился в кучу щепок, обвешанных зелеными лохмотьями — лоскутами сукна.
— И ты помчался к автоматной будке только затем, чтобы сообщить мне эту новость?
— Нет, не затем.
— Тогда давай говори. Почему такая спешка? Ведь не горит…
— Да… уже не горит.
— Не понимаю. Что не горит?
— Он сгорел дотла.
— Он? Кто он?
— Возьми себя в руки, Требла. «Физелер-шторх», на котором товарищ Тифенбруккер летел в Каталонию…
— Не может быть.
— Известие пришло сегодня около одиннадцати через Париж. Несчастье случилось между Таррагоной и Камбрилем над мысом под названием Салоу.
— Валентин погиб?
— Фашисты устроили базу для своих самолетов на Балеарах, сам знаешь… Я имею в виду этих типов из легиона «Кондор», наших милых соотечественников из Великогерманского рейха. — Казалось, голос Пфиффа окреп благодаря тому, что он перешел на скороговорку, явно копируя бормотание деда. — …И вот они без конца летают на материк бомбить группу Модесто…
— Я спрашиваю: Валентин погиб?
— Слушай внимательно… Когда мсье Лиэтар, его пилот, часов в девять утра вел свой «физелер-шторх» над мысом, его обстреляли зенитки противовоздушной обороны Салоу… какой-то радист, наверно, дрых или у них испортился телефон, в общем, республиканцы решили, что это самолет легиона «Кондор». Они его сбили, но пилот сравнительно благополучно спустился на парашюте, а парашют Вале заело. Ну а когда у наших котелок сварил и они поняли, что понапрасну сбили самолет, и вытащили Вале из горящего «шторха», он еще жил, представь себе, да, черт возьми, он еще жил, но уже не очень долго.
ЭТО Я УЖЕ ВСЕ ЗНАЮ, морзянкой стучало у меня в мозгу, словно в лоб был вставлен телеграфный аппарат.
— Черт подери! Черт-черт-черт подери! А что говорит дед?
Трубка молчала, потом что-то завибрировало и раздался тихий шорох.
— Пфифф… Ты у телефона? — В ответ я услышал покашливание и повторил: — Я тебя спрашиваю, что сказал дед?
— Уже не-мно-го.
— Не слышу…
— Вскоре после двенадцати… — Мне опять показалось, что голос Пфиффа удаляется, замирает. — Хотя мы тут же подняли на ноги специалиста-кардиолога в Куре… его сердце… понимаешь, столько волнений… сердце старого Кавалера тропиков не выдержало. Вскоре после двенадцати…
— Три минуты истекли, — прервал Пфиффке безличный женский голос, — если желаете продолжать разговор, опустите дополнительно монеты. Les trois minutes sont découlées, veuillez verser la taxe indiquée[277].
В трубке щелкнуло, и тихий шорох прекратился.
Я стоял и ждал нового звонка Пфиффа. Но поскольку телефон не издавал ни звука, я быстро вышел из обитой красным будки и взял с полки, прибитой к стене, телефонную книгу, АППЕНЦЕЛЛЬ А-P, АППЕНЦЕЛЛЬ И-P[278], ГЛАРУС, ГРАУБЮНДЕН, САНКТ-ГАЛЛЕН, ТУРГАУ, КНЯЖЕСТВО ЛИХТЕНШТЕЙН. Я рывком выбросил из глаза стеклышко монокля, продолжая перелистывать пухлый том в так называемой лихорадочной спешке. Пфифф сказал, что он звонил «снизу», я нашел ТАРТАР, в котором было немногим больше десяти абонентов. Телефоны стояли в Бюро записей актов гражданского состояния, у президента общины, у учителя (рядом с его номером была пометка: поручения не выполняем), у лесника, женщины-пчеловода, в кантональной межевой канцелярии, а вот и телефон Луциенбурга… «Мельница и силосная башня А. Г.», телефон Куята Генрика — личный… Почта. Телеграф. Переговорный пункт… Этот номер стоило испробовать. Но тут я услышал звонок, прозвучавший, как мне показалось, стаккато.
— Это меня вызывают, Анетта! — отчаянно закричал я, словно заклиная, и быстро захлопнул дверь будки. — Алло, алло! Пфифф?
— Извини, пожалуйста, от всех этих волнений я забыл мелочь. Пришлось менять деньги… Барышня с телефонной станции права. Его три минуты истекли. Истекли. Около двенадцати мой хозяин скончался. И как раз за день до своего семидесятилетия.
— Дело дрянь! — вырвалось у меня.
— Дрянь? Нет, еще хуже. Дерьмо! По всем линиям! Стопроцентное дерьмо. — В трубке раздалось сопение. (Похоже, что Пфифф высморкался). Теперь его голос уже не звучал глухо. Наоборот, казалось, он разбух. И время от времени Пфифф издавал нечто вроде рычания. — Наше дело дерьмо, Требла. Мы сели в калошу! Они нас в гроб загонят. Мы и есть в гробу, все как один в братской могиле, не сомневайся. Знаешь, если бы я верил в бога, то… я поверил бы, что он на их стороне.
— Прекрати эти разговорчики, дорогой товарищ, — сказал я (хотя редко употреблял обращение «товарищ»). — Что делает Владетельная принцесса? Э, э, я хочу сказать, бабушка?
— Ее обычную плаксивость как рукой сняло, в данный момент она держит себя в руках. Прямо на удивление. Говорит: «Этого уже давно следовало ждать». Именно таким тоном. — В трубке опять раздалось сопение.
— А как дочь Куята? Седина?
— Госпожа Хеппенгейм? Сперва она здорово выла. Но уже через полчаса выплыла в Павлиний зал, разряженная в пух и прах. В шикарном траурном наряде. Факт. Он у нее, видно, уже давно лежал в сундуке. Приказала подать шампанское. И зернистую икру.
— Икру?
— Да, хозяин дал совершенно точные указания на случай своей смерти. Шампанея, мол, подкрепит убитых горем друзей и близких покойного, а икра — черного цвета…
— Гм. А что делает его зять? И оба зятя в отставке?
— Три калеки, как их называл хозяин? Инвалид войны Кверфурт ведет себя безукоризненно. Зато бывший гонщик фон Прецничек и член земельного суда в отставке Зигфрид Хеппенгейм намекают, весьма прозрачно намекают, что, коли уж нельзя выпить за здоровье юбиляра в этот высокоторжественный день, надо по крайней мере вскрыть завещание. Знаешь, одновременно с женщинами, которые пришли обмыть труп хозяина, прискакал и президент общины, за ним начальник Бюро записей актов гражданского состояния, а в четыре из Берна прикатили нотариус Куята и его адвокат. Завтра, уже завтра, вскроют завещание. Да, приятель, да, красный барон, то-то у них физиономии вытянутся, у всех этих господ.
— Почему, собственно?
— Во-первых, вопрос о размере за-ве-щанной суммы… Сугубо между нами, Требла, хозяин растранжирил целую уйму монет в своей большой игре. Ты-ы-ы как раз отчасти в курсе… А сейчас я тебе расскажу самое пикантное. — В трубке опять раздалось сопение. — Весть о его кончине, как видно, распространилась в Берне с быстротой молнии. Уже час назад нам позвонил посланник фашистского фюрера Кёкер, сам лично, и выразил госпоже Куят свои соболезнования, между прочим, прохладные. — Я услышал хихиканье, шорох, потом Пфифф оглушительно высморкался.
— Пфифф, я обязательно приехал бы на похороны, но если гитлеровский посланник решил изображать у вас убитого горем…
— Похорон не будет.
— Кремация?
— Тоже нет. Энное число раз Куят объяснял, что не желает лежать в сырой земле Европы. Во всяком случае, нынешней Европы. Все это наверняка написано черным по белому в его завещании. И он не желал, чтобы мы устраивали разные там траурные церемонии. Велел отвезти его в запаянном цинковом гробу на пароходе в любимую Бразилию, и чтобы гроб сопровождал один-единственный человек — а именно его многолетний шофер Пфиффке. И чтобы похоронили его в Рио на кладбище Sä João[279] Батиста прямо под Корковадо, район первый сорт. Он там давно заказал для себя местечко, хотя был лютеранином… Но если у тебя водятся деньжата, в Бразилии можно обтяпать такое дельце… И соответственно добыть себе ящик. Ты ведь знаешь, в Бразилии не закапывают мертвецов, а замуровывают. Из-за жары… Три минуты скоро кончатся, бросить еще несколько монеток?