Алюминиевый кофейник продолжал петь фальцетом, я в последний раз бросил взгляд на своего хозяина — он стоял вытянувшись во фрунт позади письменного стола-монстра перед плакатом Отечественного фронта (ДРУГ, ГЛЯДИ В ОБА! КРАСНО-БЕЛО-КРАСНОЕ — НАШ ДЕВИЗ ДО ГРОБА!); плакат этот был ложью во спасение, рядом с ним красовался портрет старого монарха — еще одна ложь во спасение, — а по бокам тянулись полки, забитые черными картотечными ящиками, и во всех без исключения ящиках были потенциальные смертные приговоры; кофейник свистел, Лаймгрубер наклонился вперед, сильно наклонился; его сверкающий под стеклом монокля глаз, казалось, безжизненно застыл, зато другой глаз смотрел на меня завораживающе и вместе с тем страстно выжидающе. Да, он опять претерпел метаморфозу, снова превратился в гипнотизера, на сей раз в одноглазого, а кофейник по-прежнему свистел, и его свист заглушал потрескивание железной печурки, жар и чад которой я почувствовал, не спеша проходя мимо нее к двери и громко декламируя через плечо:

— Ты, Генрих, страх внушаешь мне…

— Стой! — Голос Лаймгрубера, привыкшего отдавать команды на плацу, загремел еще громче. — Ты не уйдешь! Без моего разрешения еще никто не покидал эту комнату. Слышишь! Ни с места! Я уже сказал тебе, что ты в моей власти, ты и впрямь в моей власти!! — Его рев заглушил изматывающий нервы, непрерывный астматический свисток кофейника; потом за моей спиной раздался стук, как будто кто-то рывком открыл ящик, но я не оглянулся.

— А ну посмотри! Думаешь, у частного детектива, работающего по лицензии, нет оружия? Думаешь, если я пристрелю тебя как бешеную собаку из своего «штейра», кто-нибудь услышит в доме, где одни только конторы, да еще после окончания рабочего дня? Могу ручаться — привратник, который сидит в своей каморке до десяти из-за жильцов пансиона на четвертом этаже, в стельку пьян!! А после я позвоню в полицейский участок на Бройнерштрассе и сообщу районному инспектору, что на меня, видного члена Отечественного фронта, напала банда красных подпольщиков, э-э-э… Совершила ночной налет на мою контору и что, застигнув красных на месте преступления, я уложил одного из них в порядке самообороны и только потом, к своему ужасу, обнаружил: убитый мой старый фронтовой товарищ… Не веришь, что они мне поверят?! Говорю в последний раз! Ни с места!!

Пока звучала эта словесная канонада, я шагал по линолеуму — дорога оказалась длиннее, чем я рассчитывал; наконец я дошел до двери с матовыми стеклами; у меня было неприятное и в то же время довольно странное чувство, будто спина моя отличная мишень для пуль, в голове знакомо стучало, но не очень сильно. Я нажал ручку и вышел в полутемный коридор, куда свет падал из комнаты; коридор обдал меня холодом и затхлостью; теперь я был в укрытии, хотя, конечно, Лаймгрубер мог ринуться за мной. Но он ничего не предпринял и, прислушавшись к его последнему мелодраматическому залпу, я понял, что этот иллюзионист, фокусник, маг и манипулятор в результате, так сказать, несчастного случая на производстве заколдовал самого себя и пригвоздил к письменному столу.

— Тррребла, от меня не убежишь! Я тебя все равно настигну!! Ты еще вернешься ко мне, старый фронтовой товарищ, вернешься живым или мертвым!!

Я не стал закрывать за собой парадную дверь агентства «Виндобона», спустился по тускло освещенной ледяной лестнице на первый этаж. За дверью швейцарской в кресле был виден бесформенный куль, это спал пьяный привратник. Парадное оказалось незапертым. Я вышел на Йордангассе навстречу редкой метели; за моей спиной и надо мной, где-то в призрачной дали, еле уловимо, тонко, по неотвязно свистел свисток.

7

Понедельник. День аттракциона ужасов. 16 ч. 05 м.

Перекинув вельветовую куртку через правое плечо, я шел туда, куда меня вело обоняние, словно охотничья собака, которая целиком полагается на свое чутье. В этот час я возлагал необычайно большие надежды на свое чутье. Я был охотничьей собакой, отбившейся от своры, перешедшей на сторону дичи. Поэтому я возлагал также необычайно большие надежды и на «вальтер». Подразделение Требла в составе одного человека отправилось в разведку на ничейную землю.

Вот оно свернуло с проселочной дороги на тропинку, устланную опавшими кедровыми иголками (здесь уже не было скамеек), и зашагало по направлению к округлой вершине ближнего холма. Прежде чем оно достигло лощины, также поросшей лесом, то есть центра Менчас-тридас, я бросил взгляд назад и сквозь просеку зафиксировал озеро Санкт-Морица; на просеке (берег озера был скрыт) никого и ничего не было видно: ни человека, ни зверя, ни дома, а на просматриваемой части озера я не обнаружил ни единой лодки; озеро казалось тихим по поговорке «в тихом омуте черти водятся», только время от времени водная гладь подергивалась бутылочного цвета рябью, как бы покрывалась мурашками, озеро знобило. Этот уголок природы напоминал Север — пейзаж с фиордами. Наверху, в узком просвете, виднелся кусок голого хребта, который венчал раздражающе чистый, безоблачный, неестественно синий, васильковый небосвод. Южный небосвод. Норвегия в Италии. Впрочем, итальянское небо так и не сумело вызвать улыбку у сурового фиорда.

Три огромные вороны плавно летели к просеке; они приближались очень медленно и безмолвно, еле-еле шевеля своими черными как смоль крыльями. Три Норны[269]. Впрочем, мифологические ассоциации были не к лицу разведгруппе.

Подразделение Требла, состоящее из одного бойца, осторожно зашагало по лощине, удаляясь от озера, а потом сошло с заброшенной тропы и, тяжело ступая, наудачу двинулось в глубь защищенной от ветра низины, оно шло почти беззвучно по мшистой почве; редко-редко когда под ногами хрустнет ветка. Идти без дороги оказалось совсем не трудно. Кедры росли не очень близко друг от друга; единственным препятствием служили более или менее крупные каменные глыбы, которые надо было огибать. Эти валуны, наверно, давным-давно откололись от горного массива Розач или же скатились с нависших горных круч, повалив при своем падении немало деревьев. Но раны уже давно затянулись, а бури нанесли на валуны перегной, на котором росли теперь кривоствольные деревца: стелющиеся сосны и ольхи, а также карликовые кедры. Дальше всех продвинулась глыба, на которой притулилась заблудив-шаяся Ксана; это было в ту холодную майскую ночь, когда мы получили известие о скоропостижной «кончине» Гропшейда в Дахау… Запрещенная тема для разведподразделения. А может, не запрещенная? Ведь то, что произошло с Гропшейдом, не в последнюю очередь побудило его двинуться в поход.

Лиственниц, которые были намного выше кедров, становилось все больше, их похожие на паутину, призрачные игольчатые, зелено-золотистые кроны напоминали об осени. Издали доносился монотонный шум; но ветра не было, и, значит, это не мог быть шум деревьев, вероятно, возле Квелленберга шумел водопад. Подразделение Требла в составе одного бойца крадучись обошло длинный, поросший зеленью обломок скалы и очутилось на маленькой полянке, на которой кое-где росли ольхи с морщинистыми стволами, и тут ему неожиданно открылась… одинокая могила.

Квадратная плита слегка осела на лесном мху, вокруг нее стояла низкая, изъеденная ржавчиной кованая ограда. Черный мрамор был настолько гладкий, что за него не сумели уцепиться ни мхи, hi; лишайники. На могиле не было цветов, даже давно увядших, да, цветов не было и в помине. Надпись, сделанная готическим шрифтом, от времени стерлась; правда, на выгравированных буквах еще сохранилась позолота, но блеск с нее полностью сошел. Зато черный мрамор будет блестеть вечно.

Чьи останки могли покоиться в этой глуши? Двенадцатилетнего мальчика из Голландии, который погиб здесь тридцать один год назад? Быть может, беднягу убил камень, сорвавшийся с Розача? Но обломки скал лежали в этом высокоствольном лесу уже лет сто, если не больше. А может, его убила молния? Это было уже вероятней. А может, этот Жан погиб зимой, катаясь на санках? Нет, спуска для санок здесь не было. И почему лапидарную надпись не украсил хоть какой-нибудь орнамент? Почему на камне не было даже креста? Неужели убитые горем родители Жана были вольнодумцами? И еще: разве разрешалось хоронить человека, погибшего от несчастного случая, на том самом месте, где это произошло, на месте происшествия (особенно в этой стране, где не скупились на запреты)? Или может, под могильной плитой лежала собака? Это было более вероятным. Собака, которая браконьерствовала и которую хозяин, приезжий из Амстердама, не смог спасти от выстрела лесничего… Достаточно вспомнить последнюю волю де Коланы, выраженную в его завещании.