Еще через полчаса, вскарабкавшись за капитаном на холм, Ольхин сказал:

— Товарищ капитан…

— Что?

— Ничего, — зло ответил Ольхин. Он вспомнил слова: «Держитесь, ребята, сколько сможете», — и понял, для чего капитан затеял этот ночной поход. Надо стиснуть зубы и идти. В конце концов капитан тоже не железный, а что касается упрямства — еще посмотрим, кто кого переупрямит!

…Когда они, повесив плащи и протерев карабины вошли в казарму, от подушек оторвалось несколько, голов.

— Как — живы?

— Вроде живы.

— Выдержали?

— Не совсем.

— Ничего, ребята, тут главное — хорошие портянки, а потом уже самолюбие.

Вот так и состоялось знакомство Ольхина с капитаном Емельяновым. И потом не раз ходил он с ним «на прогулку», и возвращались через семь, восемь часов…

Емельянов оказался таким, каким я и представлял его себе: огромный, с крупными чертами лица и складкой над переносицей. С Ольхиным он обнялся, мне пожал руку, потом взглянул на меня оценивающе.

— Как же вы в костюмчике у нас ходить будете? Все-таки осень, сыро… Ну, да подберем что-нибудь. А вечерком сходим на участок, я вас с обстановкой познакомлю.

— Нет уж, — ответил я, вспомнив рассказ Ольхина, — ночью все равно ничего не увидишь, а днем мне хотелось бы с людьми поговорить.

Капитан поглядел на Ольхина; тот рассматривал носки своих сапог, будто ничего на свете, кроме них, его не интересовало.

— Успел наболтать, — проворчал капитан, — Хотя вы люди гражданские…

— Вот именно, — облегченно выдохнул я.

Вечером капитан пригласил меня к себе, и пока Екатерина Ивановна возилась на кухне, говорил о заставе, о солдатах. Я перебил его.

— Вы о себе расскажите, Владимир Владимирович.

Он хмуро покосился на меня.

— Ну, обо мне-то вам, я чувствую, Ольхин уже доложил. А ведь я такие прогулочки с солдатами не зря проделываю. Вот и расскажу вам, кстати, историю о том, как я понял, что пограничник должен уметь ходить.

Тогда был я рядовым, служил на заставе второй год, в нелегкое, неспокойное для Средней Азии времечко. Тяжело было еще и потому, что с утра до вечера стояла жара, от которой негде спрятаться: кругом, до самого горизонта, сухая, голая, выжженная солнцем степь; лишь возле самой заставы, вдоль арыка, еще росла запыленная трава. Наш колодец давал мало воды, и поэтому часто пили прямо из арыка: зачерпнешь ковшиком, закроешь один его край гимнастеркой да так и тянешь, как через сито, чтобы не набилась в рот всякая нечисть. Вода теплая, коричневая, сейчас вспомнишь — и то передернет тебя. А ничего, пили.

В день, когда произошла эта история, жара выдалась необыкновенная, и даже начальник заставы, кажется, впервые не шутил с нами, не подбадривал: видать, и ему, привычному, тоже стало невмоготу. Двух пограничников, вернувшихся из наряда, положили в санчасть: они едва добрались до заставы и тут же свалились от солнечного удара.

В пятнадцать ноль-ноль был черед выходить в наряд моему другу Савину. Вместе с напарником, сержантом Ниязовым, они оседлали коней и выехали к границе.

Я уже говорил, в тех местах не было пограничной речки; прямо в степи стояли один за другим столбы, внизу обложенные камнями, а дальше была чужая страна. Трудно перейти границу в таком месте: все кругом просматривается. Поэтому обычно ее переходили ночью. Степные ночи черные, непроглядные. И пограничники днем опасались больше не нарушителя, а изматывающего зноя.

От заставы Савин и Ниязов отъехали далеко, километров на десять, внимательно разглядывая голую глинистую землю в крупных трещинах.

Никаких следов, только верткая ящерица, пробегая, оставляла свои «елочки», да там, где проползли змеи, виднелись неглубокие, ребристые ложбинки.

Наряд должен был находиться здесь два часа — под палящим солнцем. На той стороне росло несколько кустов саксаула, и Ниязов, усмехнувшись, сказал:

— Надо же им было вырасти именно там, а?

— Да, непонятливое растение, — согласился Савин, чувствуя, как пот ручейком бежит у него между лопаток.

Проехали еще метров пятьсот, когда Ниязов, тревожно схватившись за бинокль, спросил товарища:

— Ты не видишь, что там? Вон — бугры какие-то.

Савин действительно увидел на той стороне небольшие бугры — пять или шесть. Раньше их не было. А за ними, чуть поодаль, высились еще два бугра, и Савин показал на них старшему наряда. Ниязов посмотрел в бинокль.

— Черт, его знает, что там такое! По форме — лежащие лошади, а цвет выжженной земли. Вот, гляди сам, даже трава на этих буграх жухлая.

Савин поглядел: на буграх трава, старший не ошибся. Такая же трава и во всей степи. Даже комья земли успел разглядеть Савин, как вдруг раздался выстрел, и пуля, тоненько свистнув, взметнула струйку пыли, зарылась в песке.

— Спешивайся, клади коня! — крикнул Ниязов.

Для них, уже привыкших к таким сюрпризам, это было недолгим делом. Залегли, выжидая, что будет дальше. Хлопнуло еще несколько выстрелов из-за бугров, и тогда они зашевелились, превратились в коней, и простым глазом стало видно: всадники вскакивают в седла.

Дрожащими от волнения руками Савин зарядил ракетницу, В воздух взлетели две зеленые ракеты; шипя, мигнули и погасли. Но на заставе все-таки должны были заметить сигнал.

Несколько человек, стреляя на скаку, мчались прямо на них. Савин увидел: зашевелились и два других бугра — поодаль, тоже превратились в лошадей, и двое всадников понеслись метров на пятьсот правее основной группы. Ниязов крикнул:

— Поднимай коня, скачи за теми, а я здесь!

Оставлять Ниязова одного Савину не хотелось, но и спорить было нельзя, тем более что, прикрываясь заслоном, двое явно норовили проскочить на нашу территорию.

Пули так и повизгивали, когда Савин, уже в седле, погнал своего Князька наперерез двум нарушителям. Там, сзади, негромко застучал ручной пулемет Ниязова, и Савин усмехнулся: на стрельбище Ниязов бил без промаха…

Но выстрелы затихли. Савин, обернулся и мельком увидел, что нарушители положили своих коней, и Ниязов выжидает. Судя по всему, его огонь был метким. И еще Савин увидел облачко пыли со стороны заставы: сюда скакал конный пограничный наряд.

А двое нарушителей все гнали коней по прямой. Они были в выгодном положении: их кони успели отдохнуть, Князек же приустал, и пограничник не мог рассчитывать на длительную погоню.

Раза два он выстрелил по нарушителям. Но — то ли нервничал, то ли попросту плохо целился — его выстрелы пропали впустую. Нарушители все уходили и уходили. Тогда он стал целиться по лошадям. И вот лошадь, словно наткнувшись на невидимую преграду, упала, но человек вовремя соскочил с нее и что-то крикнул другому, тот остановился. Дальше они поскакали вдвоем на одной лошади.

Тот из них, что сидел сзади, стал стрелять в Савина. Он, видимо, был хорошо тренированным стрелком. Пуля ударила в савинского Князька, и конь рухнул на землю. Пограничник едва успел высвободить ноги из стремян.

Нарушители были уже далеко. Что оставалось делать Савину? Он перезарядил карабин и подошел к коню, чтобы снять с седла флягу с водой.

Фляга была пуста, ее задела пуля. И все равно нужно было идти вдогонку тем двум, и Савин пошел…

Чаще и чаще стучала в висках кровь, начало покалывать сердце. От пыли саднило лицо. Где-то впереди маячила темная точка: нарушители, должно быть, уже считали себя в безопасности.

Савин шел и думал о том, на сколько километров он успел отойти от границы. В степи мало примет, но по времени Савин определил: километров на восемь, не меньше. Понятно, что часть пограничников сразу же направится сюда и будет здесь минут через тридцать. Но тут же он сообразил, что ни через тридцать минут, ни через час его не догонит никто: ведь их коням пришлось уже проскакать десяток километров, им просто не осилить еще столько. Значит… значит, он должен был полагаться пока только на свои силы, а их — он чувствовал — оставалось не так-то много.