Дальше случилось такое, смысл чего дошёл до Ивана не вдруг. Едва успел горбоносый первым появиться из люка, а репродукторы — громко и невнятно среди гула трибун объявить: «Первое место занял Алексей Логунов, ВВС», как оглушительный свист рванул из чаши стадиона. «Отстанем маленько», — сказал Ивану Вершинин. Логунов шёл, ведя машину, свист встречал его, сопровождал и преследовал. Радио, помедлив, объявило, что вторым был Сергей Вершинин, а третьим — Иван Одинцов, оба — из команды ЦДКА, и трибуны разразились овацией такой же единодушной, как свист. Так они и прошагали, катя обок велосипеды: впереди Логунов, багровый от позора, — светлый зачёс казался седым; позади, в отдалении, чтобы народ сумел сменить гнев на милость, Вершинин и Одинцов.

«Что это было, Сергей Григорьевич? — спросил Иван в раздевалке. — Почему такое?» — «Потому такое, — отвечал Вершинин, переодеваясь в гражданское. — Не любят полосатых». — «Это спартачи начали, Восточная трибуна, — пожаловался Логунов. — У них ВВС переводится как „взяли весь «Спартак»“». — «Знал, на что шёл — на сладкое», — сказал Вершинин. «Спасибо тебе, Серёжа, за такое обо мне мнение. Спасибо, что ты забыл, кто захотел меня взять, что у меня семья и что бы со мной могло быть, если бы я отказался. Ё-моё, как оплевали — стоило на Садовом кишки драть».

Вошёл подтянутый майор с голубым околышем.

— Кто будет Одинцов? Вас вызывает генерал-лейтенант товарищ Василий Иосифович Сталин. Велосипед оставьте, его отвезут.

Как был, в своём хэбэ, правда, первого срока, Иван выбежал вслед за майором. С внешней стороны трибун меж длинных чёрных ЗИСов выделялась невиданная открытая машина ярко-алого цвета, присадистая, на толстых шинах. Прислонясь к ней, покуривал небольшой, дробного сложения генерал в лётчицкой кожанке и фуражке набекрень. Вольготно стоял, нога на ногу, сверкали тугие, без складочки, голенища. Похож, нет ли, — не понять, тем более без усов: лицо тонкое, и нос тонкий, только ноздрястый, а брови почему-то светлые, рыжие.

— Товарищ генерал, рядовой Одинцов по вашему приказанию прибыл.

— Прибыл, так садись. — И кивнул на заднее сиденье.

Домище выпирал из набережной, точно суровая, неуклюжая гора, отражался в Москве-реке, и она в его тени была темна и грозна. Квартира просторная, но, вопреки ожиданию, обставленная небогато — ни ковров никаких, паркет не натёрт, щелястый, разве что стол обеденный очень уж громаден, тем более для двоих. Снедь на столе приготовлена тоже не сказать чтобы обильная — икорка, маслице, всего помаленьку; рыба — не рыба на длинной тарелке, что-то наподобие змеи. Тут не подхарчишься. Посредине бочонок литров на пять — с краником. На стене — вождь, заложив руку за борт френча, всматривается в рассветную даль, думает высокие думы…

Генерал удалился, вернулся без мундира, в белой рубахе с отложным воротничком, закатанными рукавами: руки тонки и конопаты.

Взял два чайных стакана, отвернул краник, наполнил — похоже, коньяком.

— Выпьем, солдат, со знакомством. Ты мне понравился.

— Виноват, товарищ генерал, не пью.

— Начальства боишься? Правильно делаешь. Но сегодня ты заслужил. Если будут вопросы, доложишь, с кем пил.

— Виноват, товарищ генерал. Я сызмальства не пью. Ни с радости, ни с горя.

Генерал пожал плечами и, не отрываясь, выцедил сквозь зубы весь стакан. Зажевал лимоном.

— Ты ешь, не тушуйся. Это вон копчёный угорь, такого в казарме не попробуешь. Маслом хлеб мажь гуще — ты сегодня много калорий затратил. Знаешь, солдат, у тебя отличные данные. Приличный педаляж. Завтра будет подписан приказ о твоём переводе в спортроту ВВС. Я как командующий авиацией Московского округа курирую этот клуб. Твоё здоровье.

И высадил второй стакан, после чего как-то осел, обвис. «Не закусывает вовсе, — удивился про себя Иван. — Потому и жратвы на столе с гулькин нос».

Высокая застеклённая дверь скрипнула, всунулась страхолюдная собачья морда — курносая, брылья отвислые, зенки кровью налиты. Пёс подошёл, цокая когтями по паркету, потёрся башкой о галифе хозяина, обслюнил голубой лампас.

— Сидеть, Эмир.

Пёс устроился между ним и Иваном. Генерал взял из вазочки конфету, на фантике медведи гужуются на лесной поляне, сунул псу в пасть. Тот захрумтел, зачавкал.

— Люблю спорт, — сказал генерал. — С детства на лошади. Любишь лошадей? Они лучше людей. Лошадь не предаст. А знаешь, почему? Потому что молчит. Ты, надеюсь, не болтун?

— Никак нет.

— А если нет… — Генерал сунул псу вторую конфету. — Если ты не болтун… — Он замолчал, отвернул снова краник, налил до половины, помедлил и долил дополна. Поднял, посмотрел сквозь коньяк на люстру, отставил. Раздумывал, что ли: пить — не пить? — Так вот. Если ты не болтун. Товарищ Сталин дал нашему спорту указание. Участвовать во всемирных Олимпийских играх. Знаешь, что это такое — Олимпийские игры?

— Представляю, товарищ генерал.

— Ни хрена не представляешь. Но ладно. По твоим данным имеешь шанс попасть в сборную команду. К тому времени… дозреешь. Быть в клубе лётчиков — большая честь. Для наших людей не жалеем ничего.

Опять он катал, мучил в ладонях полный стакан. Всё равно как деревенский инвалид пастух Кеша, который так же мается перед третьим лафитником.

— Однако же и вкалывать…

Выпил всё же — облегчил душу.

Пёс давился конфетами, с брыльев на пол бежала коричневая слюна.

— Задача такая. На Всемирных Олимпийских играх всех победить. Всех! Такую нам задачу поставил товарищ Сталин. Если не выполним эту задачу, нам лучше не ехать. А если поедем и не выполним, лучше не возвращаться. Выпьем, солдат, за решение этой задачи.

— Виноват, не пью.

— Ты сектант? Может, ты из раскулаченных? Может, ты и за здоровье товарища Сталина не выпьешь?

Иван встал навытяжку. Выдержал прищуренный взгляд генерала, и глаза пожижели, отвалились книзу кожистые мешки.

— Товарищ генерал, за товарища Сталина я жизнь отдам. А пить не буду.

Тут последовал взмах небольшой обвялой руки:

— С-свободен.

«Свободен, — думал он, идя по мосту. — А доколь?»

За спиной фыркнула, медленно проехала «эмка», скрылись красные фонарики. Река внизу не текла — стояла, тяжёлая, словно дёготь. Иван свернул влево на набережную, прислушиваясь, не вернётся ли автомобиль. Шагнул в переулок, на углу моргала вывеска продуктового магазина, в винном отделе тускло поблёскивали бутылки, продавщица возила тряпкой по прилавку.

— В разлив дашь? — спросил он.

— А на патруль не напорешься? Э, солдатик, да ты трясёшься весь. Неужто простыл?

— Нет, я так.

— А коли так, перетакивать не будем. Вон колбаской заешь.

Снаружи — ни людей, ни машин. Он сглотнул тошнотный комок.

Наутро ему объявили приказ об откомандировании в роту аэродромного обслуживания. Однако не поселили в казарму, а сразу отвезли на спортивную базу. Кормили на убой, но и гоняли на тренировках до семи потов.

Вскоре дали старшинские лычки. Потом — звёздочки младшего лейтенанта. Комнату в трёхкомнатной квартире в Тушино — две других достались хоккеисту с женой, тоже крестьянскому сыну, они подружились. Иван помогал ему обустроиться, обставиться. Такой резьбой изукрасил верх покупного комода, в тон покрыл под морёный дуб — гости ахали.

И вот сидели как-то, лялякали о том о сём, вдруг телефон. «Так точно. Слушаюсь. Так точно, находится у меня. Слушаюсь, будет исполнено». Положил хоккеист трубку: «Собирайся, Ваня. Генерал наш гуляет, к себе кличет. Да меня самого с души воротит, а что делать?.. Мало его, видно, батя драл. Чего удивляешься? Драл! Он нам самолично рассказывал, по пьяному делу. Позвонила, говорит, товарищу Сталину учительница, что с Василием в школе сладу нет. Товарищ Сталин сказал, что примет меры. Взял ремень, повёл — не поверишь — в сортир. И на другой день парнишка на парте сидеть не мог. Так училка — отважная баба! — опять позвонила, что так воспитывать неправильно. А товарищ Сталин её поблагодарил и сказал, что критику учтёт. А мог бы… Ладно, иди брейся».