Опять же: если ты муж, глава семьи, то должен в дом, а не из дома. Нелли как-то раскинула умом: «Иван, неправильно получается — за что Прокудину деньги идут? Даже премию свою для него ополовинил. А тренерскую ставку можно бы и на меня оформить — мало я для тебя делаю? Опять же и у меня тренер только формальный, меня ты фактически тренируешь». Ноль внимания, фунт презрения. Вообще до вечера — ноль слов. Не выдержала: «Ванечка, ну ты чего?» — «Ничего. Презираю хабальство».

Она — хабалка? Ну уж нет: научена, что ей положено и что не положено, что можно и что нельзя, что правильно и что неправильно, — сурово научена. Папу убили на фронте, в первый после войны год мама померла — простыла, когда остатнюю картошку из-под снега выковыривали. И попала Нелька в детдом. А там как? Не урвёшь — ходи голодная. Врывались в столовую — и «на шарап». Кому не досталось, куски под столом подбирали. Потом детдом расформировали, перевели в другой. И она по привычке, хоть от горшка два вершка, кожа да кости, — шилом сунулась в дверь столовки. Цапнула стакан компота, где больше всего гущи. Поняла — не пропадёт, местные — просто тюхи-матюхи. Во второй раз удалось, в третий — а потом — видно, они сговорились — прорвалась вовсе легко, без протыра, водит ладошкой над стаканами, выбирая, который с черносливом и без жёстких неразваристых груш. А вокруг тишина. Оглянулась: все стоят и на неё смотрят. Не смеются — смотрят. Как на оглоедку. Бросилась вон — они расступились. Она в спальне ревела, воспитательница туда обед принесла, она отказалась…

Вот так проучил её коллектив. Он великая сила. Воспитывает справедливость и чувство долга. Должна была Нелли вернуться в спорт и вернулась. Хотя Иван мечтал засадить её дома с ребёнком, как клушу. Но ведь ясли, садик — это тоже коллектив, там закаляют характер ребёнка. В выходные же Сашеньку забирают по очереди Иванов брат Алексей — в свою семью, или бездетная сестра Мария: худо ли, не коров за сиськи дёргать, а жировать в столичных чемпионских хоромах? И денег ей Иван шлёт больше чем достаточно, даже есть опаска, что забалует она Сашеньку. Хотя небось в деревню посылку за посылкой… Иван, едва вырвется в Москву, творит глупости. Например, весной привёз Саше в садик кило ранней клубники с рынка, усадил мальчика в «Волгу», стал по городу катать и смотреть, как тот кушает. Нелли, находясь в машине, поучила ребёнка: «В другой раз скажи папе: „Папа, я должен поделиться с другими детьми, одному кушать неправильно“». Так благоверный на неё — при мальчишке-то: «Молчи! Дай с сыном побыть, пропагандистка!»

Не случайно иногда проявляется в Саше индивидуализм. Например, такой случай: за неделю до Нового года Иван решил лететь со сбора в Москву. Не самовольно, но, как всегда, вынь да положь. Павел Феоктистович Быстряков вынужден был согласиться. А у Сашеньки утренник — маскарад, его назначили зайчиком. Иван ему всю ночь кроил костюмчик из новой простыни, ушки накрахмалил, хвост приделал — отрезал у Нелли помпон от шапки. А чем кончилось? Другие детишки скачут, поют про ёлочку, лишь Одинцов Саша забился в угол, как бирюк, как его папаша иногда, набычил лобастую головёнку и ни с места. Нелли сгорала со стыда: «Сашенька, ступай в хоровод, это же общественное поручение — участвовать в представлении». Иван взял мальчишку на руки, заслонил от всех. И от неё в том числе.

Неправильная у них семья.

Мимо шла вереница лыжников. Возле столика питательного пункта стоял Иван и пил из картонного стаканчика, запрокинув багровое под белым вязаным шлемом лицо с белыми от инея бровями, и кадык дёргался так судорожно, что Нелли сглотнула, непроизвольно помогая Ивану. Левая его рука была выкинута вперёд, готовая к толчку. Нелли мельком подумала, что муж и в мелочах выказывает вздорный характер: в обед сто лет этому шлему, его бы на кухонную тряпку — нет, бережёт, сам стирает и штопает…

Он повёл на неё глазами и отвернулся. Может, не заметил? Бросил стаканчик, из него плеснула, растеклась по снегу розовая муть. Разведённая донельзя даже небось некипячёной водой. А какой Нелли обычно готовила ему клюквенный морс и сама привозила на трассу подогретым, в термосе, подавала.

Иван заскользил, побежал в подъём. Лыжи немного отдавали. Стоя на месте, Нелли своими ногами ощутила, как вполовину теряется упор.

Он бежал, и она невидимо бежала с ним рядом.

Коля Шерстобитов пить не стал. Медлить не стал тоже, что было, может, и правильно, но немного обидно. По молодости лет тебе твердят, что спорт-де есть спорт, подразумевая какие-то особые правила его жизни. А что они не особые, жизнь едина, только сейчас понимаешь.

Перед тягуном, на равнине Одинцов и Леонтьев, так и державшийся за ним в следу, застряли среди вереницы лыжников, шедших мерно и тесно, шаг в шаг. Иван надсадно требовал дорогу — ещё немного, и звезданул бы кого-нибудь палкой вдоль спины.

На середине подъёма стоял в ярко-лазоревом бобриковом пальто и пыжиковой шапке — форме времён Доломитовых Альп, там эти шапки были в большой цене у иностранцев, ими наши, случалось, приторговывали — Павлик Быстряков. Когда Иван поравнялся с ним, он пригнувшись, чтобы было слышнее, затараторил:

— Три минуты проигрываешь Федотову! Федотову три минуты!

Федотов — это было серьёзно. Тимоша Федотов молодой, техничный, крепко стоит и споро бежит, его уже прочили в сборную.

Подъём был открыт солнечным лучам, лыжня здесь потемнела и заглянцевела, лыжи стали «стрелять».

Быстряков торопился вдоль обочины, уговаривая:

— Потерпи, Ваня, дальше легче пойдёт!

Одинцов знал, что легче не пойдёт: квасилось всё больше, а мазь, похоже, стёрлась до дерева. Он имел про запас коробку с твёрдой мазью-самоваркой, но решил не сбиваться с темпа до крайней нужды.

Оглянулся: Леонтьеву тоже приходилось несладко — дышал не носом, а раззявленным ртом. От форсистой динамовской шапочки по щекам тянулись синие потёки, линяла от пота шапочка, вот какую дрянь выпускают. Иванов белый шлем связала в давние времена одна добрая душа, правильная была женщина. Сколько уж лет этой шапке — восемь, девять? Нелька охотилась её постирать вместе со своим барахлом: интересно, какого бы она оказалась цвета?..

Кречетов отпустил группу обедать, настрого приказав, чтобы к часу дня, к началу финиша сильнейших, «рафик» был на месте как штык. Сам он пил жидкий кофе в судейском буфете, устроенном в передней горнице, — здесь пошумливала местная и приезжая пресса, время от времени кто-нибудь из секретариатских высовывался прицыкнуть на неё.

Сдобный, словно булочка, тассовец рассказывал о том, как один коллега путём заковыристой интриги оттеснил от зарубежной поездки другого:

— «Что это, братцы, мне анкету на аккредитацию не шлют, кажется, пора бы». А Эллочка спокойненько так: «Вова, да её уже Сева на себя заполнил, я вчера в кадры отнесла». Жалко было смотреть…

— Ну и как Сева в поездке сработал?

— Вполне прилично.

— Значит, дело не пострадало? И нечего жалеть.

— Считаешь?

— Считаю.

Кречетов мысленно спросил себя, светит ли ему на будущий год Олимпиада, и мысленно же ответил, что должна светить. Метушиться, лизаться к начальству не будем: просто телефильм надо сделать классный.

Туго подалась наружная дверь избы, в морозном облаке возник усатый газетный фотокор:

— Закурить, закурить, закурить, — крикнул с порога, потопав ножками в модных полусапожках. — Что творится на трассе! Заруба идёт — фантастика, полплёнки отщёлкал!

— Кто хоть лидирует? — лениво поинтересовался тассовец.

— Не знаю, братцы, но Ваня даёт Одинцов — красота! Я такой кадр сделал, чувствую — выставочный! Сквозь ветви и контражуром!

— Вот тебе пример борьбы за жизнь, — сказал Кречетов тассовцу. — У Одинцова нет другого выхода. Я бы на него поставил.

— Не-ет, его песенка спета. Я бы поставил на Бобынина, — сказал тассовец. — А что, старики, учиним тотошку. Ставка — пиво.