Так вот какая у меня была пасха! И чем я заплачу вам, браты мои, земляки мои искренние, за мой великий праздник! За мои сердечные, радостные слезы! Слезами и ничем больше.
Увидишь Кулиша, поцелуй его за книги, которые он мне подарил, а особенно за «Записки о Южной Руси». Такой умной книги, такого чистого нашего слова я еще не читал. Может, он и рассердился на меня, что я его алмазный подарок «Записки о Южной Руси» послал на Черноморию Кухаренку. Так что ж, скажи, — не утерпел. И ежели он, храни его матерь господня, не издаст второго тома, то не только я, ты, все земляки наши и вся славянщина проклянет его и назовет брехуном. Так и скажи ему. А Белозерский, говоришь, поехал домой жениться. Пусть ему бог помогает. Вот еще искренняя христианская душа. Поцелуй его за меня, как увидишь.
Какая там моя картина была у Езучевского {796}, ей-богу, не знаю. Разыграли, говоришь, в лотерею, и она досталась тебе.О мои добрые, мои искренние други! Пусть вас бог не забудет, как вы не забыли, не покинули меня, бесталанного, на чужбине, в неволе. Пошлет мне господь милосердный волю, я никуда не поеду, друже мой единый, разве только по дороге заеду в Черноморию на какую-нибудь неделю, а там прямо в столицу к вам, к вам, други мои, браты мои. Мне кажется, я сойду с ума, увидясь с вами, мои родные, мои единые!
Сегодня, 22 апреля, пришла вторая почта из Гурьева и не привезла ничего официального насчет моей отставки, и я не знаю, что и думать. Может, это форма требует такой проволочки? Не знаю, дождусь третьей почты, что там будет, — мне, видишь, хотелось бы прибавить к этому письму два слова: я свободен.Только два слова, и ничего больше, друже мой единый.
Бес его знает, куда этот Осипов делся? И Писемского, говоришь, нет в Петербурге. А «Княгиня», пишешь, у какого-то Н. Д. {797}. Не знаю, кто это Н. Д. Не лучше было б, ежели «Княгиню» взял в свои руки Кулиш? Да и «Матроса» прибавил бы к «Княгине», да привел бы в порядок их хорошенько, да и пустил бы в люди. Дармограй написал уже и вторую часть «Матроса», в которой уже резче обозначилась общая идея рассказа. А в третьей он думает уже выставить наголо свою нехитрую фантазию. Но когда это еще будет. А, может, и будет когда-нибудь. Надо подождать.
Не пишу тебе, друже мой единый, сегодня больше ничего, нечего писать, да и голова у меня сегодня такая, будто ссудил мне ее москаль-коробейник или будто паклей ее набили. А все это почта натворила. Подожду следующей почты, не будет ли более веселой. Вот чуть-чуть не забыл! Почему ты ничего не пишешь мне о Василе и Федоре?
Черти их знают, что это они со мною делают. До сих пор нет ничего из корпуса. Добивают они меня, изверги, не боясь бога! А тоска, тоска! Я еще сроду такой тоски не пробовал. Все из рук валится. А в голове такое — не знаю, что и делать. Читаю по одной страничке в день биографию Гоголя, читаю и боюсь, может и по страничке не хватит, пока придет это увольнение. Денег у меня теперь очень немного, но, ежели б дал бог волю, то можно было б занять малость, чтобы до Москвы или до Черномории добраться, а там уж и не пропаду. Ты мне пишешь о фотографии. Не делайте ничего, браты мои {798}, други мои милые, пока я с вами не увижусь. С этойпочтой не напишу тебе: я свободен, — не даст ли бог с будущею? Тоскливо мне, тяжело мне, друже мой единый. Думал, не легче ли станет, как с тобою поговорим хотя бы на бумаге. Еще хуже. Перо из рук валится. На посылку твою только смотрю — и все, в руки ничего взять не хочется. Будь здоров, мой друже единый! Целую тебя, Семена, Кулиша и всех моих и твоих земляков, добрых и искренних, таких, как ты. Не оставляйте меня, други мои, браты мои милые!
8 мая.
88. Бр. Залесскому
— 8, 10, 13, 20 мая {799}
8 мая» [1857, Новопетровское укрепление].
Мой единый друже, Брониславе! Ради нашей святой дружбы растолкуй ты мне, что значит твое упорное молчание {800}? Или ты обленился и прокис, наконец, в деревне, или ты заболел? Да хранит тебя господь! Или ты скрылся в неведомое тридесятое государство, где о почте и понятия не имеют? Или я не знаю, что и думать. До получения последнего письма твоего от 18 сентября минувшего года я писал к тебе два раза, по адресу Билинского. Первый раз в ноябре, а второй раз в генваре, вместе с Б., и ни на один привет не получил ответа; что это значит, и ума не приложу. Письмо твое от 18 сентября получил я в последних числах марта, на которое отвечаю только теперь. Я все дожидал[ся] от тебя позднейших известий и, не дождавшись, решился адресовать тебе третье послание в твои милые задушевные Рачкевичи. Вместе с твоим последним письмом получил от тебя письмо и Ираклий, в котором ты просил [его] о присылке семян джугары, а меня просил прислать тебе для известного употребления два куска материи собственного рукоделия. Просьба твоя исполнена не совсем удовлетворительно; посылка отправлена поздно, семена не получишь ты ко времени посева. Тебе не безызвестно, что на время зимы денежная и вообще интереснаякорреспонденция у нас прекращается. Вот причина запоздалости. Вместе с семенами послано тебе и мое рукоделье, три штуки. Две для твоего собственного употребления, то есть для продажи по твоему усмотрению, а третья с надписью для графини Т[олстой], которой и прошу тебя немедля переслать письмом или без письма, как знаешь, по нижеследующему адресу: в С.-Петербург, графине Настасий Ивановне Толстой, в Академию Художеств, а деньги, вырученные за остальные два куска, отошли на имя Михайла Матвеевича Лазаревского в С.-Петербурге, на Большой Морской улице, в доме графа Уварова. Сделай так, как я тебя прошу, друже мой единый! На днях мы дожидаем почты, и потому я не кончаю моего письма. Почта должна привезти мне твое письмо… Но я боюся выговорить… Ты замечаешь ли перемену моего почерка? Добрый знак, друже мой единый, знак свободы! Но подождем, что скажет почта.
10 мая.
Сегодня пришла почта и принесла твое от 3 марта, так долго-долго ожиданное, дорогое письмо; но чего я дожидал[ся] с судорожным замиранием сердца, того не привезла, и причина простая, которую объяснил мне М. Лазаревский {801}своим братским письмом, полученным с этою же почтою. Не в генваре, как я тебе писал, а только 7 апреля представлен я со многими другими; но чем разрешилось это представление, неизвестно. Во всяком случае, я не унываю, но ожидание, как и всякое ожидание, самое несносное чувство. Не говоря уже о разумном каком занятии, я даже романа читать не могу. Несносное состояние, и оно должно продлиться еще по крайней мере месяц, если не больше.
Глубоко уважаю твои чувства, друже мой милый, в отношении к матери; но все-таки не могу не пожалеть, что ты решительно отказался от моей милой Академии. Два года только, и ты артист, по крайней мере для себя, если не для публики. Мелкие города опасны, а столицы нечего, бояться ни в каком отношении; а какое неизъяснимое блаженство увидеть волшебное искусство во всем его блеске, во всем его магическом очаровании! Рай, заповеданный только святым! Но если ты уже решительно посвятил себя идиллии, то сделай же эту идиллию полною, совершенною. Женись, а иначе идиллия будет вяла, суха и однообразна; а впрочем, ты не Улисс, а я не Ментор {802}.
От Сигизмунда я не получил до сих пор ничего, а для «Блудного сына» мешал бистру с тушью и вышел тон почти сепии. Готовых уже у меня 8 штук. Первых четырех сцен еще не начинал за неимением модели. Необходим русский типический купец, чего здесь не имеется. Я отложил это до Москвы или до Петербурга. Расскажу тебе о «Блудном сыне» подробно в следующем письме, а теперь тороплюсь, завтра почта отходит.
Ты пишешь, друже мой единый, насчет материи; в следующей почте пошлю тебе еще две штуки, не знаю, какого содержания, а для виленского альбома пришлю несколько штук из нашего каратауского вояжа {803}и из здешних окрестностей, а что пришлю, о том напишу. Из посланных тебе кусков один, может быть, покажется тебе непонятным. Это предание о происхождении рисования {804}. Дочь хиосского горшечника нарисовала на дверях хижины силуэт своего возлюбленого, и это была первая рисовальщица.