Ты пишешь, что кароокие и голубоокие siestrzen´cy твои спрашивают тебя, когда приедет к ним старый друг твой, который любит добрых и милых детей? Целуй их, мой единый друже, и скажи им, что сердце мое давно уже с ними и что сам я приеду к ним скоро и поцелую их так, как ты их теперь целуешь. Фантазия! воображаемое счастие! пока и этого довольно. Для душ сочувствующих и любящих воздушные замки прочнее и прекраснее материальных палат эгоиста. Эта психологическая истина непонятна людям положительным. Жалкие эти положительные люди; они не знают совершеннейшего, величайшего счастия на земле, они, одурманенные себялюбием, лишены этого безграничного счастия, — рабы, лишенные свободы, и ничего больше.
Вместе с твоим радостным письмом получил я письмо из Академии Художеств от жены нашего вице-президента {777}графа Толстого. Она пишет мне, что сделано все для моего искупления и что в скором времени она ожидает счастливого результата. Как ты думаешь, можно ли на этом фундаменте строить воздушные замки? Ты скажешь: можно, а я уже их и построил. И какие прекрасные, какие светлые замки! Без бойниц и амбразур, без золота и мрамора мои роскошные прекрасные замки! но им позавидовал бы и сам Несвижский «Рапіе Косhаnku», если б он мог теперь завидовать чему-нибудь. Я вот что построил на этом прекрасном фундаменте.
Первое, или первая поэма, интродук[ция]: расставанье с пустыней, в которой я столько лет терпел, расставанье с Карлом, Михайлом и Бюрно, которого я только раз увидел и полюбил, потом пауза до Москвы, потом Москва, оставшиеся друзья и школьные товарищи, потом, потом… вот какой финал. Вместо петербургской железной дороги я выбираю простую почтовую дорогу — смоленскую или виленскую и приезжаю прямо в Рачкевичи. Здесь начинается вторая часть поэмы. Встречаюся с тобою, плачу и целую руки твоей счастливой матери, целую твоего счастливого отца, сестер, карооких и голубооких siostrzen´co´w твоих и, в объятиях полного счастия, отдыхаю, повторяя стих великого поэта: «Мало воздуха всей Аравии наполнить мою свободную грудь» {778}. Вместо Аравии я буду говорить Литвы. Отдохнувши от этой полной радости, я почти силою беру тебя из объятий твоей счастливой матери, и в одно прекрасное утро мы с тобою молимся перед образом божией матери остробрамской. Вильно также дорого по воспоминаниям моему сердцу, как и твоему {779}. Из литовской столицы по варшавскому шоссе мы летим прямо в Академию Художеств и дополняем наше и без того полное счастие двумя годами студенческой затворнической жизни. А сколько радости в этой затворнической жизни! Эта радость и это счастие понятно только тому, кто любит божественное искусство так, как мы с тобою его любим. Неправда ли, — прекрасный, великолепный и не совсем воздушный замок? Фундамент почти ручается за его сбыточность и прочность.
Второй воздушный замок, или поэма, на одну и ту же тему: вступление то же самое, сцена в Москве та же самая, но вместо смоленской дороги выбрана петербургская железная, и я в Петербурге, в скромной квартире о двух комнатах, изучаю искусство гравирования акватинтаи ожидаю к себе тебя, моего искренного друга. Ты приехал, живем мы с тобою скромно, почти бедно, в маленьких комнатках, неутомимо работаем, учимся и наслаждаемся своим учением. Два года пролетают незаметно над нами, и мы, ежели не полные, по крайней мере сознательные артисты, через Вильно и Слуцк возвращаемся в Рачкевичи, целуем твою мать, отца, сестер и карооких и голубооких сыновцев твоих.
Вторая моя поэма немного прозаичная, но в сущности полнее первой. Так или иначе, а ты должен быть в Академии Художеств или будет прореха, не зашитая дыра в твоей и в моей жизни. Недостаточно видеть, любоваться прекрасным, умным, добрым челом человека, необходимо нарисовать его на бумаге и любоваться им, как созданием живого бога. Вот что нужно для полноты нашей радости, для полноты нашей жизни!
Позыч,выпроси 25 рублей на месяц, в продолжение двух лет. Как знаешь, сделай, только сделай; это для тебя и даже для меня необходимо: для меня потому, что я желаю видеть и целовать моего друга совершенного, а для твоего совершенства необходима Академия Художеств. Без разумного понимания красоты человеку не увидеть всемогущего бога в мелком листочке малейшего растения. Ботанике и зоологии необходим восторг, а иначе ботаника и зоология будет мертвый труп между людьми. А восторг этот приобретается только глубоким пониманием красоты, бесконечности, симметрии и гармонии в природе. О, как бы мне хотелось теперь поговорить с тобою о космосе и послушать, как ты читаешь песни Вайделоты {780}!
Пускай молятся твои кароокие и голубоокие siostrzen´co´w: молитва ангелов внятнее богу.
15 февраля
Я остановился на высшем градусе моей сердечной фантазии, остановился для того, чтоб дождаться следующей почты и подкрепить мои предположения ясным и положительным документом. Почта пришла 14 февраля и не привезла мне ничего такого, на чем бы основываясь я мог продолжать свои предположения. Предвестие, вера, надежда, и ничего больше.
Получил ли ты мое письмо от октября, не помню, которого дня, адресованное прямо в Слуцк, а не в Рачкевичи? Я писал тогда о свидании моем с сердечным старым Бюрно. Если не получил, то напиши мне: я тебе другой раз опишу это короткое и бесконечно длинное свидание. А теперь, как и тогда, прошу тебя, мой сердечный друже, пиши ему, целуй его седую-молодую голову, целуй его чистое живое сердце, целуй его божественную христианскую душу. Целуй его, как артиста, как брата, как человека. Я ничего теперь не могу больше сказать. Сердце мое переполняется любовью и изнемогает при воспоминании о нем.
Целуй Аркадия, жену его и детей его. Целуй Сигизмунда и желай ему самого блестящего успеха на избранной им дороге. Писал бы тебе еще много и много, но, как я сказал, документа нет; а без него самая яркая фантазия ничего больше, как сальная свеча в казармах. Фантазия должна опираться на положительное. Семена джугары {781}и две штуки материи шерстяной пошлю тебе в последней половине марта, а когда ты его получишь, бог знает. Целую твою счастливую мать, твоего отца, твоих сестер и твоих ангелов siostrzen´co´w. Не забывай меня, друже мой единый!
85. Я. Г. Кухаренко
— 22 апреля * {782}
Христос воскрес! Батьку атамане кошевой!
Как раз на пасху привезла мне астраханская почта твое дружеское ласковое письмо {783}и 25-рублевую писанку. Сделал ты мне праздник, друже мой единый! Такой праздник, такой великий праздник, что я его и на том свете не забуду. Не выдержал, голубе мой сизый (да и какой бы вражий сын выдержал?). Напился, да так напился на твой магарыч, что даже лысину себе раскроил. Вот что сделал ты не так своею писанкою, как братским искренним словом.
Только я пришел в себя после твоего слова и взял уже перо в руки, чтобы написать тебе спасибо, а тут приходит из Гурьева почта и привозит мне письма из самого Питера. Пишет один молодой казак Маркевич {784}с товарищами и шлет мне для начала немного деньжонок. Пишет, что молодежь в столице складчину для меня сделала. Следовало б и второй раз напиться, но я как-то выдержал, только, по совести говоря, тихонько заплакал. Второе письмо из столицы же. Пишет мне куренной Лазаревский {785}и уверяет, что скоро меня выпустят из этой широкой тюрьмы. Он пишет, что добрый царь наш уже дал приказ разбить мои оковы. И плачу, и молюсь, и все-таки не верю. Десять лет неволи, друже мой единый, искалечили, убили мою и веру и надежду, а она была когда-то чистая, непорочная, как дитятко, вынутое из купели. Чистая и крепкая, как самоцвет, камень отшлифованный! Но чего не сделает реторта химическая! Я чуть-чуть не сошел с ума на этой неделе. Ну и неделя выдалась! Недаром я ее ждал десять лет. Десять лет! Друже мой единый, выговорить страшно! А вытерпеть! И за что вытерпеть? Ну его, а то и в самом деле с ума сойду. Теперь думаю вот как сделать. Если, даст бог, дождусь из корпусного штаба увольнения, то думаю прямиком через Астрахань на Черноморию. Я еще ее отродясь не видел. Надо хоть на старости поглядеть, что за такая славная Черномория. А пока посылаю теперь тебе, друже мой единый, свое изображение. Нет у меня, брате, ничего другого теперь. Если даст господь милосердный, приеду сам на Сечь, так, может, еще какой-нибудь привезу тебе гостинец. Одного боюсь, чтобы не потребовали меня, неровен час, в Оренбург. А, может, даст бог, и не потребуют, на черта я им теперь сдался!