— Люблю выпить, — сказал Беттон, — нечего греха таить! Но уж как залью — войдет в меня черт — и таки уходит меня бутылка, в конце-концов.

— Ну, что же, — заметил Огайо, — ведь не уходила же она тебя до сих пор!

— Нет, — отвечал Беттон, — но чему быть, того не миновать!

II. Под звездами.

Наверху стояла чудесная ночь, проникнутая величием и красотой звездного света и тропического покоя.

Тихий океан спал, едва всколыхнутый широкой мертвой зыбью, а там, вверху, у огненного свода Млечного Пути, повис Южный Крест, подобный сломанному воздушному змею.

Звезды на небе, звезды в море, миллионы и миллионы звезд; это множество лампад на небесном своде внушало мысль об огромном, многолюдном городе, а между тем, все это живое, пылающее великолепие было безмолвно.

Внизу, в каюте, находились три пассажира корабля; один читал за столом, двое играли на полу.

Сидевший у стола Артур Лестрэндж устремил большие ввалившиеся глаза в книгу. Он явно был в последнем градусе чахотки и прибегнул к длинному морскому путешествию, как к последнему отчаянному средству.

В уголке, баюкая лоскутную куклу и раскачивала в такт собственным мыслям, сидела его племянница, восьмилетняя Эммелина Лестрэндж, — маленькое для своих лет, загадочное создание себе на уме, с широко раскрытыми глазами, казалось, заглядывавшими в иной мир.

Под столом возился его собственный восьмилетий сынишка Дик. Они были бостонцы и направлялись в Лос-Анджелос, где Лестрэндж приобрел ферму, чтобы погреться на солнце, в надежде, что долгое плавание продлит ему срок жизни.

Дверь каюты отворилась, и показалась угловатая женская фигура. Это была нянюшка Станнард, и появление ее означало, что детям пора спать.

— Дикки, — сказал Лестрэндж, приподнимая скатерть и заглядывая под стол, — спать пора.

— Ох, нет еще, папочка! — протянул сонный голосок из-под стола, — не хочу спать! Ой-ой-ой!

Станнард знала свое дело. Она нагнулась, ухватила его за ногу и потащила, несмотря на рев и брыканье.

Эммелина же, признав неизбежное, встала на нога, держа за одну ногу свою уродливую куклу, и стояла в ожидании до тех пор. как Дикки, после нескольких прерывистых воплей, внезапно отер слезы и протянул мокрое лицо отцу для поцелуя. Тогда она, в свою очередь, торжественно протянула лобик дяде и отправилась из каюты за руку с няней.

Лестрэндж снова взялся за книгу, но едва успел он прочесть несколько страниц, как дверь снова отворилась, и показалась Эммелина в ночной рубашке, с небольшим свертком в руке, завернутым в оберточную бумагу.

— Моя шкатулка!? — сказала она вопросительно, и невзрачное личико ее внезапно превратилось в лицо ангела.

Она улыбнулась, — а когда Эммелина улыбалась, казалось, что ее освещает луч райского света. Это было видение чистейшей детской красоты.

Потом она исчезла с своей шкатулкой, и Лестрэндж снова засел за книгу.

Кстати сказать, эта шкатулка причиняла больше хлопот на корабле, чем весь пассажирский багаж вместе взятый.

Эммелина получила ее в подарок от одной дамы при отъезде, и никто не знал, что в ней содержится, кроме нее самой и дяди.

Беда была только в том, что она то и дело теряла свое сокровище. Боясь расстаться с ним, она вечно таскала его с собой; бывало, усядется за свертком каната и призадумается, потом встрепенется при виде каких-нибудь маневров матросов, вскочит посмотреть, хватится шкатулки — а ее и след простыл.

Тогда она принималась обыскивать весь корабль, с убитым лицом и широко раскрытыми глазами, заглядывая во все уголки, как неспокойное привидение, не говоря ни слова.

Ей словно было стыдно сказать кому бы то ни было о своей потере. Тем не менее, все знали о ней, и все принимались искать шкатулку. И странно сказать, находил ее обыкновенно Падди Беттон. Дело в том, что Беттон, такой неумелый в глазах взрослых людей, в глазах детей был непогрешим.

Немного погодя, Лестрэндж закрыл книгу и поднял глаза на зеркало.

Лицо его поражало своей худобой. Возможно, что именно в эту самую минуту он впервые понял, что обречен на смерть, и скорую смерть.

Он отвернулся от зеркала и просидел некоторое время, уставившись на чернильное пятно на столе; затем встал и медленно поднялся на палубу.

Когда он облокотился на перила, чтобы перевести дыхание, великолепие южной ночи жгучей болью вонзилось ему в сердце. Он сел и стал смотреть на Млечный Путь, эту триумфальную арку, воздвигнутую из солнц, которую первый луч зари сметает, как сновидение.

На Млечном Пути, близ Южного Креста, виднеется грозная закругленная бездна — Угольный мешок. Она так сильно напоминает темную пещеру что при виде ее, у человека с воображением мутится в голове. Для невооруженного глаза она черна и уныла, как смерть, по взгляни в телескоп, и увидишь мириады прекрасных звезд.

Глаза Лестрэнджа блуждали по небосводу, как вдруг он заметил, что по шканцам шагает какая-то фигура. Это был «Старик».

Капитан корабля всегда называется «Стариком», каков бы ни был его возраст. Капитану Лефаржу было лет сорок пять. Он был француз по происхождению, но американский гражданин.

— Не знаю, куда это девался ветер, — заметил он, приближаясь — Должно-быть, проделал себе дыру в небе и удрал в мировое пространство.

— Долгое было плавание, — сказал Лестрэндж, — и думается мне, капитал, что мне предстоит путь еще более долгий… И не Сан-Франциско мой порт — я это чувствую…

— Бросьте об этом думать, — сказал капитан, усаживаясь рядом, — Что толку предсказывать погоду за месяц вперед? Теперь, раз мы попали в теплую полосу, дело пойдет на лад, п вы будете совсем молодцом к тому временя, как подойдем к Золотым воротам.

— Я думаю о детях, — сказал Лестрэндж, как бы не слыша его. — Если что случится со мной до прибытия в порт, я попрошу вас об одном: распорядитесь с моим телом так, чтобы дети ничего не знали… Я все эти дни об этом думаю, капитан; эти дети ничего не знают о смерти.

Капитан неловко заерзал на скамье.

— Мать Эммелины умерла, когда девочке было два года. Отец ее — мой брат — умер до ее рождения. Дикки никогда не знал матери: она умерла при его рождении и, Боже мой, капитан! Смерть жестоко опустошила мое семейство! Удивительно ли, что я скрыл самое ее имя от двух дорогих мне существ?

— Да, да, — проговорил Лефарж, — это верно, все это очень печально!

— Когда я был ребенком, — продолжал Лестрэндж, — нянюшка пугала меня рассказами о покойниках, пугала меня адом. Не могу выразить, насколько это отравило всю мою жизнь. Поэтому, когда эти два созданьица остались на моем попечении, я решил, что сделаю все возможное, чтобы уберечь их от ужаса смерти. Не знаю, хорошо ли я сделал, но я старался сделать к лучшему. У них была кошка, и раз как-то Дикки приходит ко мне со словами: «Пала, киска уснула в саду, и никак ее не разбудить». Тогда я повел его в цирк, и он позабыл о кошке. На другой день он снова спросил о ней. Я не сказал, что се закопали в саду, а сказал, что она, вероятно, убежала. Через неделю он и думать о ней забыл — дети скоро забывают.

Это верно, — подтвердил капитан. — А все же когда-нибудь да придется им узнать, что они должны умереть.

— Если час расплаты настанет для меня раньше, чем мы достигнем земли, и меня опустят в беспредельное море, я не хочу, чтобы их угнетала эта мысль. Скажите им, что я пересел на другой корабль, и доставьте их обратно в Бостон. У меня есть письмо к одной тамошней даме. В смысле земных благ они обеспечены. Так и скажите что я пересел на другой корабль, — дети скоро забывают…

— Будь по-вашему, — сказал моряк.

III. Тень и пожар.