При всей вздорности подобного обвинения, Ирод поверил навету на сына. В Аскалон был спешно направлен поисковый отряд, который перерыл весь город, не оставив без внимания ни единой пяди, но яда так и не нашел. Александру стало известно о пытках его друзей, равно как об обыске, учиненном по приказу отца специальным поисковым отрядом в Аскалоне, и тогда он, потеряв всякое терпение и способность мыслить, составил за собственной подписью письмо в четырех экземплярах, которое разослал в разные концы Иудеи. Расчет его был хотя и безрассуден, но прост: письма эти в самом скором времени должны вернуться в Иерусалим и лечь на рабочий стол отца. Уж тогда-то он убедится, что его сын доведен до отчаяния возводимой на него клеветой и желает пристыдить отца за его легковерие, переходящее в фобию.

Так оно и случилось: все четыре письма были перехвачены в Иерусалиме и представлены царю. Ирод внимательно ознакомился с ними. Он не очень удивился, узнав из них, что его любимый сын, первенец Мариамны, сам решил признаться в коварных замыслах уничтожить родного отца. Зачем царю, слывущему вроде бы трезвым политиком, писал Александр, прибегать к бесконечным пыткам невинных людей и дознаниям, когда и без того очевидно, что он, Александр, действительно составил заговор против него, и в заговор этот вовлек не только всех своих друзей, но и брата Ирода Ферору и его сестру Саломию, которая сама пришла к нему как-то ночью и добровольно согласилась принять участие в умерщвлении царя. «Все заговорщики, – говорилось далее в письме, – единодушно пришли к общему выводу, а именно: как можно скорей избавиться от царя и восстановить во всей Иудее и соседних с нею странах прочный мир и безопасность». В приписке к письму Александр как бы между прочим сообщал о причастности к заговору ближайших сотрудников и министров Ирода во главе с Птолемеем.

Несмотря на очевидную нелепость содержавшихся в письме Александра «самопризнаний», Ирод отнесся к нему серьезно. Бесчеловечные пытки с последующими казнями десятков людей становились все более привычными в повседневной дворцовой жизни. Исторические хроники свидетельствуют: «Пока одни томились в оковах, другие шли на смерть, а третьи с ужасом думали о подобной же предстоявшей им самим судьбе, во дворце на месте прежнего веселья воцарились уединение и грусть. Невыносимой показалась Ироду вся жизнь его, он был сильно расстроен; великим наказанием ему было никому больше не верить и от всех чего-то ожидать. Нередко его расстроенному воображению чудилось: сын его восстает против него с обнаженным мечом в руках». При таком состоянии, длившемся долгие дни и ночи, психическое расстройство царя юдостигло крайних пределов.

Первым не выдержал Эврикл, осознавший, что в катастрофе, обрушившейся на семью Ирода, есть большая доля его вины. Он, как это разрешалось ему одному, без предварительного разрешения отправился к царю. Ирода он застал в крайне возбужденном состоянии. Глаза его горели диким огнем, из-под распахнутой на груди туники виднелись гниющие язвы, ноги, ставшие похожими на слоновьи, были сложены крест-накрест, в руках он держал обнаженный меч.

Печальные глаза Эврикла повлажнели от навернувшихся слез. Ему стало невыносимо жаль сразу постаревшего больного царя. Ирод при виде Эврикла не изменил позы, терпеливо ожидая, что тот ему скажет. Спартанец обмакнул белым, как его хитон, платком навернувшиеся на глаза слезы и глухо, не узнавая своего голоса, произнес:

– Я пришел к тебе, великий царь, попросить разрешения покинуть твой дворец.

– Раньше ты делал это, не спрашивая моего согласия, – сказал Ирод, и голос его почудился Эвриклу скрипучим, как звук несмазанного колеса перегруженной телеги.

– На этот раз я решил навсегда покинуть Иудею и больше сюда не вернусь, – сказал Эврикл.

– Жаль, – отозвался Ирод тем же скрипучим голосом. – Мы о многом с тобой не успели поговорить, а еще большее я так и не узнал от тебя.

– Ты знаешь больше, чем способен осилить человеческий разум, – сказал Эврикл. – Мне нечего сообщить тебе. Позволь мне покинуть тобой.

Правая рука Ирода продолжал держать рукоять меча, левой он пошарил вокруг себя, что-то нашел, попытался было достать, но у него не хватило сил.

– Подойди, Эврикл, помоги мне.

Эврикл подошел к постели, на которой сидел Ирод, и с трудом вытащил из нее большой кожаный мешок.

– Здесь пятнадцать талантов золота, возьми их себе, – сказал Ирод. – Извини, но больше у меня нет.

Эврикл не посмел ослушаться и взял подаренные ему царем деньги. Позже Ироду донесут, что из Иерусалима Эврикл направился в Каппадокию, где его любезно принял царь Архелай. Получив и от Архелая двадцать талантов золота, Эврикл вернулся на родину, где его тут же схватили за совершенные много лет назад мошенничества. Спартанца судили, конфисковали в пользу государственной казны все деньги, которые он привез из скитаний по свету, и, лишив его гражданства, выслали из Лакедемона.

– Я принял за Мессию того, кто оказался обыкновенным жуликом, – равнодушно произнес Ирод, выслушав рассказ о злоключениях спартанца в белом, как облако, хитоне и большими печальными глазами. – Вот что значит не послушаться предостережений пророка.

– О каком пророке царь изволит говорить? – спросили Ирода.

– Неважно о каком, – ответил тот. – Что слышно от Николая Дамасского, который давно не подает о себе вестей из Рима?

– Как раз сегодня пришло от него письмо, – было ему ответом. – И не только от Николая Дамасского, но и от Цезаря.

Письмо ученого сирийца начиналось с извинений за долгое молчание. «Молчание это, впрочем, – говорилось далее в письме, – было вызвано весьма важными и, надеюсь, приятными для тебя обстоятельствами». Из дальнейшего рассказа сирийца выяснилось следующее.

Прибыв ко двору, Николай Дамасский узнал, что внутри посольства Силлея произошел раскол: часть арабов была недовольна тем, что их военачальник решил сыграть на недовольстве Августа самочинным вступлением на царский престол молодого Ареты, не получив на то одобрения Рима, и сам вынашивает планы стать царем Аравии. В этой обстановке самым разумным было не доказывать невиновность Ирод и даже не разоблачать намерение Силлея получить из рук Августа царскую корону, – то и другое нуждалось в веских документальных подтверждениях, которых у Николая Дамасского не было, – а для начала просто уличить Силлея в грубой лжи. Потому-то он, Николай, и начал свое выступление перед Августом не с общих рассуждений о том, что считать войной, а что является решительным восстановлением мира и законности, а с намеренного обмана Силлея, сообщившего Августу, будто Ирод умертвил множество арабов. Август тут же перебил Николая Дамасского.

– А разве это не так? – спросил он. – Разве Ирод не убил две с половиной тысячи лучших воинов Силлея, разве не умертвил множество мирных арабов и не ограбил их, разве, наконец, не увел в Иудею бесчисленное число пленных?

– Ничего из перечисленного тобой, Цезарь, – сказал Николай, – на самом деле не имело места. И я легко докажу это. – С этими словами он предъявил Августу расписку покойного Обода о полученных им от Ирода пятистах талантах и условиях выплаты долга, заверенную собственноручными подписями Сатурнина, Волумния и самого Силлея.

Август прочитал расписку и помрачнел. Стали белыми, как снег, присутствующие здесь же Силлей и его поредевшая из-за внутренних раздоров свита: им были хорошо известны условия, добровольно принятые на себя арабской стороной в случае невыплаты долга. Николай Дамасский кивнул в сторону Силлея и его свиты и продолжал[415]:

– Такова-то была война, каковой представили ее тебе эти артисты, таков был весь поход. Какая же это война, разрешение на которую дали твои собственные военачальники, которую допускал договор, причем поруганию подверглось имя не только прочих богов, но и твое собственное, Цезарь? Теперь же мне следует поговорить также относительно пленных. Бежавшие от гнева Ирода первые сорок трахонских разбойников, а потом и больше, сделали своим убежищем Аравию. Их принял к себе Силлей и стал кормить их назло всем прочим обитателям страны. Им он роздал земли, и с ними он сам делил добычу от грабежей их. Он клятвенно обещал выдать этих людей Ироду в день возвращения своего долга, но и теперь еще нельзя указать ни на кого, кто был бы уведен царем из Аравии, кроме именно этих разбойников, притом даже не всех, а тех лишь, которые не нашли возможности скрыться. И вот, так как вся история о пленниках является ложным и злобным измышлением, то ты, Цезарь, узнáешь, какое огромное здание лжи воздвиг Силлей для того только, чтобы вызвать гнев твой. Я утверждаю, что когда на нас напала арабская рать и лишь после того, как на стороне Ирода пал один или двое, а Ирод слабо отбивался, явился на поле битвы арабский военачальник Накеб, потерявший при этом случае около двадцати пяти воинов. Число их Силлей умножил на сто и заявил, что пало две тысячи пятьсот человек…