Не в силах больше смотреть на изуродованные тела евнухов, Ирод приказал их убить, а тела закопать тут же в подвале. Сам же, вернувшись с Антипатром к себе, вызвал наиболее доверенных лиц и приказал им в качестве соглядатаев следить решительно за всеми во дворце, не делая ни для кого исключения.

К этому же времени относится еще одна перемена, произошедшая в Ироде. Все чаще и чаще возвращаясь мысленно к пророчеству Менахема о скорой встрече с Мессией и необходимости успеть подготовиться к ней, он вспомнил и те слова умирающего ессея, которые прежде проскальзывали мимо его внимания: «Встреча с Ним произойдет внутри тебя». Как понимать эти слова? Не хотел ли сказать перед смертью Менахем, что он, Ирод, и есть Мессия? Если это так, то становятся понятными и все другие слова ессея: «Смотри, Ирод, не обманись. Будут такие, кто станет объявлять себя Машиахом и царем Иудеи. Не слушай таких, гони их прочь, а того лучше – казни».

Перемена, случившаяся в Ироде, – перемена психического, а не какого иного свойства, – не прошла мимо внимания Николая Дамасского[412]. В описании жизнедеятельности царя он сделал соответствующую запись, которую спустя век воспроизвел в переработанном в соответствии с собственный оценкой Ирода и его последних лет жизни Иосиф Флавий:

«Так как он относился с недоверием и ненавистью решительно ко всем и всюду видел угрожающую опасность, то стал питать подозрение относительно ни в чем не повинных людей. В этом он совершенно не знал никаких границ: те, кто, на его взгляд, были при нем слишком долго, казались ему опасными, так как он считал их более способными нанести ему зло; тех же, кто почему-либо не общался с ним, было достаточно только назвать: этого ему было довольно, чтобы загубить их и тем гарантировать себе личную безопасность.

В конце концов его приближенные, потеряв всякую уверенность в своей безопасности, стали доносить друг на друга, торопясь предупредить в этом своих товарищей и думая лишь сами оградить себя; когда случалось, что они достигали своей цели, то, в свою очередь, навлекали на себя подозрения и оказывались сами в глазах царя достойными того же наказания, которое они столь предусмотрительно и преступно уготовили своим товарищам. Таким-то образом поступали все те, кто имел с кем-либо личные счеты, но месть их падала назад на их же собственные головы; каждый случай представлялся им удобным для того, чтобы устроить ловушку противникам; впрочем, они сами попадались таким же способом, каким старались устроить козни другим. Дело в том, что на царя вскоре нападало раскаяние в гибели людей, очевидно виновных, но это тяжелое чувство отнюдь не удерживало его от дальнейших подобных мероприятий, а скорее побуждало его подвергать доносчиков такой же участи.

Таковы были смуты при дворе. Царь объявил уже многим приближенным своим, что впредь не требует более их посещений. Это распоряжение он сделал для того, чтобы иметь бóльшую свободу действий и не стесняться по-прежнему. При этом случае он удалил от себя также двух издавна преданных ему друзей Андромаха и Гемелла, которые оказывали ему многочисленные услуги при дворе и немало поддерживали его во время посольств и разных совещаний, равно как воспитывали сыновей Ирода; они раньше занимали высокое место при дворе. Андромаха царь удалил оттого, что сын его был близок к Александру, Гемелла же потому, что он знал личную преданность старика Александру, которого он воспитал и обучил и с которым не разлучался во все время пребывания его в Риме. Царь охотно бы избавился от них менее деликатным способом, но так как он не мог этого сделать относительно столь выдающихся и недавно еще игравших у него столь крупную роль мужей, то лишил их только внешнего почета и тем предупредил возможность преступных замыслов с их стороны».

Удалив от себя приближенных, Ирод остался совершенно один. Исключения делались лишь для Николая Дамасского, продолжавшего работу над книгой о царе, и Эврикла. Последний вообще пользовался полной свободой действий: он единственный мог войти к Ироду в любое удобное для себя время, мог, никого не поставив об этом в известность, неожиданно исчезнуть из дворца на недели и месяцы, как уже сделал это однажды, и также неожиданно появиться вновь. Каждый раз, когда Эврикл возвращался после своих долгих отлучек, Ирод радовался, как ребенок, который нашел вдруг свою любимую игрушку, считавшуюся давно утерянной, и часами слушал его рассказы о том, в каких местах тот успел побывать и что нового для себя увидел и услышал. Ирод ни разу не перебивал спартанца, но и слушал его рассказы рассеянно. Ему доставляло удовольствие просто находиться в обществе своего гостя, вдыхать тонкий аромат, исходящий от его белоснежного хитона, любоваться его длинными шелковистыми волосами и смотреть в не перестававшие выглядеть печальными глаза, даже если рассказы Эврикла не содержали ничего грустного.

Свои обязанности наместника Сирии и Аравии он также выполнял спустя рукава; ему достаточно было того, что подведомственные ему страны надежно контролируются расквартированными там римскими легионами под командованием бывшего консула Сатурнина и Волумпия. Однажды он получил от царя Аравии Обода письмо, в котором тот жаловался на недомогания и бедность, которая не позволяет ему женить своего единственного сына и наследника престола Энея. Ирод тут же распорядился отослать Ободу пятьсот талантов в качестве дара к свадьбе Энея. Благодарный Обод, получив деньги, тут же ответил Ироду длинным письмом, в котором заверял царя Иудеи в своей неизменной преданности и верности, сообщал, что щедрость его от относит на счет врожденной щедрости вообще всех арабов, к коим пусть не прямо, но косвенно относится Ирод, поскольку мать его Кипра сама происходит из рода аравийского царя Ареты, и что в память об их давнем общем предке сын его Эней, вступив в брак, изменит свое имя на Арету. К письму была приложена расписка, в которой Обод, еще раз напомнив Ироду о присущей всем арабам гордости, сообщал, что не смеет принять присланные им пятьсот талантов в качестве дара, а рассматривает их исключительно как ссуду, выделенную царем Иудеи Аравии с целью поправить ее пошатнувшееся финансовое положение. Обод заверял, что вернет Ироду означенную сумму тотчас, как только он ее потребует, а если долг арабов не будет погашен в месячный срок, Ирод вправе присоединить к Иудее в качестве компенсации Аравию любыми средствами, какие сочтет достойными его высокого положения и авторитета, вплоть до объявления войны. Расписка была заверена подписями римских полководцев Сатурнина и Волумпия, а также подписью командующего войсками арабов и несостоявшегося мужа Саломии Силлея.

По натуре своей Ирод совершенно не выносил одиночества, хотя сам же обрек себя на него. Чтобы чем-то занять себя, он, подобно своему деду, стал проводить долгие часы с внуками и внучками, обучая их грамоте. Когда те подросли, пригласил к ним из Греции лучших учителей с намерением, когда те освоят азы всех известных ему наук, завершат свое образование в Риме. С особой нежностью он относился к детям Александра и Аристовула – светловолосые и синеглазые, они напоминали ему не столько своих отцов, доставлявших ему одни лишь огорчения, сколько их красавицу мать, которую он никогда не переставал любить, а с годами, прошедшими со дня ее смерти, любил ее все больше и больше. К внучкам, когда те освоили грамоту и научились бегло читать по-еврейски и по-гречески, он приставил бонн, которые стали обучать их рукоделию и другим необходимым каждой девочке навыкам, а внуков самолично стал обучать плаванию, верховой езде и обращению с оружием. В один из таких дней, когда Ирод, собрав вокруг себя в дворцовом парке сына Александра Александра же и Тиграна и сыновей Аристовула Агриппу, Ирода и младшего Аристовула, и обучал их стрельбе из лука, в Иудею из Каппадокии прибыл Архелай. Узнав из письма дочери Глафиры о наветах, обрушившихся на голову ее мужа, Архелай на правах родственника решил лично уладить ссору, возникшую в доме Ирода. О деталях встречи двух царей нам также известно по дошедшим до нас древним документам. Читаем: