С такими вот мыслями Ферора вошел к Александру, обнял его и стал утешать:

– Крепись, мой юный друг, не обращай внимания на порочность своей жены и необузданную страсть моего брата. Ты еще найдешь себе другую, более достойную жену, а блудницу Глафиру выставишь на улицу, где ей самое место.

Александр, ничего не понимая, отстранился от Ферора и спросил:

– Что за вздор ты несешь и как смеешь называть мою жену блудницей?

Ферора удивился.

– Как? Разве тебе неизвестно, что Глафира путается с моим братом? Ни для кого не составляет тайны, что они на виду у всех проводят долгие часы вместе и царь нашептывает ей разные нежности.

В тот же вечер, когда многочисленная семья Ирода, включая Ферору, собралась за ужином, помрачневший Александр не притронулся ни к одному блюду.

– Тебе нездоровится? – спросил Ирод.

– С чего ты взял? – грубо ответил Александр. – К твоему неудовольствию я здоров как никогда.

– Тогда почему ты ничего не ешь?

– Я не желаю есть за одним столом с лицемером, даже если этот лицемер мой отец.

Лицо Ирода потемнело. Он отставил от себя недоеденное блюдо, вытер рот и бороду салфеткой, скомкав, отбросил ее и в наступившей тишине негромко, но внятно потребовал:

– Потрудись объяснить, что значат твои слова.

– А вот то и значат: ты нагло попираешь древний закон, запрещающий отцу открывать наготу своей невестки! Сказано: «Наготы невестки твоей не открывай; она жена твоего сына»![410] Ты же в своей распущенности дошел до того, что плюешь на все законы!

За столом наступила такая тишины, что треск множества горящих в шандалах свечей стал походить на раскаты грома.

– С чьих слов ты бросаешь в лицо твоему отцу такие обвинения? – совсем тихо спросил Ирод.

– Со слов твоего брата, который присутствует здесь! – вскричал Александр, и не в силах более сдерживать оскорбленное самолюбие, разрыдался. Стыдясь слез, он выскочил из-за стола и выбежал из зала. За ним устремилась Глафира.

Ирод перевел тяжелый взгляд на Ферору.

– Это так? – спросил он.

Фирора никак не ожидал, что новость, которую он лишь сегодня узнал, примет столь неожиданный оборот.

– Я сказал Александру только то, что слышал от других, – растерянно произнес он. – Твой дворец переполнен слухами о том, что ты спишь со своей невесткой.

Лицо Ирода перекосилось от злости. Схватив тяжелый серебряный кубок, украшенный крупными рубинами, он бросил его в брата. Ферора едва успел уклониться, и кубок, пролетев рядом с его головой, ударился о стену и со звоном покатился по полу.

– Мерзавец! – закричал Ирод. – Неужели ты дошел до такой степени низости, что стал верить гнусностям, распространяемым обо мне, и передавать эти гнусности моему сыну? Я понимаю, почему ты сделал это. Ты явился к Александру не для того только, чтобы опозорить меня. Ты желаешь моей гибели, заставляя детей моих ковать крамолу против меня. Какой сын удержится от убийства родного отца, когда на него возводятся такие обвинения? Ты не просто распространяешь обо мне вздор; ты вкладываешь в руки моих детей меч, направленный в сердце их родителя! Чего другого, как не смерти моей, добивался ты, вливая в уши Александра яд, который измыслить и вымолвить могла лишь твоя гнусность? Прочь, негодяй! Ты не брат мне больше. Пусть позор твой будет вечно на тебе, а я не только не стану преследовать детей моих, но превзойду самого себя в ласковом к ним отношении в гораздо бóльшей степени, чем заслуживают те, кто готов поверить самым нелепым сплетням!

Ферора стал белым, как мел. Поднявшись из-за стола, он стал робко оправдываться.

– Я сказал Александру лишь то, что не далее, как сегодня днем услышал из уст нашей сестры Саломии. Клянусь тебе в этом памятью наших отца и матери.

Теперь выскочила из-за стола Саломия. Рыдая и рвя на себе волосы, она стала вопить:

– Это гнусная ложь! Неужели ты, Ирод, любимый брат мой, не видишь, что все в доме нашем ненавидят меня и хотят одного: сжить несчастную вдову со свету? – Не удовлетворившись волосами, она стала рвать на себе одежду и бить себя кулаками в грудь. – Вижу, вижу я, что все только и добиваются того, чтобы ты возненавидел меня, – меня, которая во всем нашем доме одна только и предана тебе. За эту-то мою преданность все и хотят моей погибели!

Все четыре жены царя, включая возвысившуюся с некоторых пор Дорис, уже давно невзлюбили Саломию за ее сварливый характер и привычку вмешиваться не в свои дела. Теперь им представилась возможность открыто высказать свою неприязнь к ней. Мариамна-вторая обвинила Саломию в том, что внезапная гибель ее отца от рогов жертвенного быка была подстроена именно ею и никем больше, самаритянка Мальфака и простолюдинка Клеопатра заявили, что уже устали от ее бесконечных советов, как им следует вести себя в постели со своим мужем и ее братом, а Дорис, по своему обыкновению беспрестанно жуя, окинула беснующуюся Саломию презрительным взглядом и коротко обронила, всем своим видом давая понять, что ей жаль тратить слова на свою свойственницу:

– Ну и стерва ты.

Эврикл, сидевший за столом вместе со всеми, молча наблюдал за скандалом, разразившимся между самыми близкими друг другу людьми. Наконец он перевел взгляд на Ирода и стал долго смотреть на него своими выразительными печальными глазами. Ирод натолкнулся на его взгляд, как на стену, и во взгляде этом ему почудилась та же укоризна, какая привиделась ему памятной ночью, когда он проник в склеп Давида.

Случившиеся вскоре события на время отвлекли Ирода от тяжелой домашней обстановки. В Сирии начались волнения, вызванные недовольством населения резко подскочившими налогами. Более половины этих налогов, как говорили знающие истинное положение дел местные мытари, отправлялась не в Рим, а присваивалась наместником. Наместник, утверждали они, больше всего на свете любит деньги. «Опять эти треклятые деньги», – подумал Ирод, когда ему стало известно о волнениях, охвативших Сирию.

Август отозвал наместника в Рим, а на его место назначил Ирода, заодно подчинив ему заиорданскую Аравию. «Я знаю только одного человека, который способен восстановить мир в Римских провинциях, – написал он Ироду. – Этот человек ты».

Ирод действительно быстро восстановил в Сирии законность и порядок: для этого ему потребовалось лишь на треть сократить новые налоги, при этом сумма, отправленная им в казну Рима, вдвое превысила сумму, которую представил прежний наместник.

Никаких дополнительных хлопот не вызвала у него и Аравия. Ее новый царь Обод, с которым у Ирода сложились добрые отношения, был по натуре человеком недеятельным и апатичным. Всеми делами в стране заведовал молодой энергичный Силлей. Являясь по должности командующим армией, этот статный красавец все свое время уделял перестройке арабской армии на манер римской.

По случаю назначения Ирода новым наместником Сирии и Аравии, Силлей прибыл в Иерусалим, чтобы засвидетельствовать царю Иудеи свое уважение и готовность верой и правдой служить ему и в его лице всей Римской империи. На обеде, данном Иродом в честь высокого гостя, Силлей познакомился с Саломией, которая по возрасту годилась ему в матери. Тем не менее он сразу влюбился в сестру царя, и во все время обеда не сводил с нее горящих черных глаз. Узнав, что Саломия вдова, он с разрешения Ирода пересел к ней и стал без устали говорить ей любезности. Саломия поначалу смущалась, бросала на брата извиняющийся взгляд, но в конце концов не выдержала напора красивого араба и стала отвечать на его любезности.

Обычный протокольный обед закончился неожиданно: Силлей, обратившись к Ироду, попросил у него руки и сердца его сестры. Саломия смутилась и залилась краской.

У Ирода не было решительно никаких оснований ответить арабу отказом. Скорее наоборот: он чувствовал вину за затянувшееся вдовство Саломии. Если первого своего мужа, калеку и врача Иосифа, казненного Иродом из-за необоснованной ревности к Мариамне, она откровенно ненавидела, хотя и родила от него дочь Беренику, ставшую теперь женой Аристовула, то этого нельзя было сказать о втором ее муже – гиганте-идумеянине Костобаре, от которого у нее росли вторая дочь и сын, и который также был казнен Иродом за предательство. Тем не меня Ирод не дал молодому полководцу прямого ответа, а сказал: