После допроса он подписал протокол следующего содержания: «1937 года октября 9 дня мне, Клюеву Николаю Алексеевичу, сего числа объявлено, что следствие по моему делу закончено, с делом я знаком. Следствие попол<нить> ничем не желаю».
Мог ли знать Клюев, подписывая этот (последний в жизни!) документ, что накануне в Москве был расстрелян его «дорогой брат» Сергей Клычков. Арестованный 31 июля 1937 года, сломленный зверскими пытками, он все признал: и свое участие в контрреволюционной Трудовой крестьянской партии, и причастность к террористической группе, основанной якобы в 1936 году поэтом Владимиром Кирилловым... Не мог знать Клюев и того, что именно 9 октября 1937 года Петергофским райотделом НКВД был арестован Н.И. Архипов (впоследствии осужден к пяти годам лишения свободы и отправлен в исправительно-трудовой лагерь в Соликамский район Молотовской области). К ходу расследования в стенах томского НКВД все это, разумеется, уже не имело ни малейшего отношения. Огромная машина Террора работала на полную мощность.
В тот же день, 9 октября, было составлено – на скорую руку – обвинительное заключение, в котором утверждалось, что Клюев «является одним из активных участников кадетско-монархической повстанческой организации в Томском, Асиновском и других районах Запсибкрая, которые готовились к вооруженному восстанию против советской власти, в кадетско-монархическую организацию был завербован в 1934 году одним из руководителей кадетско-монархической организации бывшим князем Волконским, являлся одним из близко стоящих к руководству кадетско-монархической организации, по заданию руководства организации непосредственно осуществлял и направлял к-р деятельность духовенства и церковников, входивших в состав кадетско-монархической организации, писал клеветнические к-р сочинения, которые помимо распространения среди участников организации нелегально переотправлял <так! – К.А.> за границу, т. е. в преступлении, предусмотренном ст. 58-2-10-11 УК РСФСР».
К 10-му, «нерасстрельному» пункту 58-й статьи, по которому он был осужден в 1934 году, прибавилось еще два – 2-й и зловещий 11-й («организационная деятельность»).
13 октября заседала тройка Управления НКВД Новосибирской области. Выслушав дело №12301 по обвинению Клюева Н.А., 1870 г. <так. – К.А.> рождения, уроженца дер. Макеево быв. Кирилловского уезда Новгородской губернии, обвиняемого в контрреволюционной деятельности, тройка постановила:
«Клюева Николая Алексеевича расстрелять. Лично принадлежавшее ему имущество конфисковать».
Приговор был приведен в исполнение, о чем свидетельствует последний, 119-й лист дела, 23-25 октября 1937 года (должно быть, в те дни совершались массовые расстрелы). Что же касается «лично принадлежавшего имущества», то это не более чем обычная формула – она повторялась в каждом постановлении. «Конфискованы» были, по-видимому, тетрадь, рукописи и книги, «9 штук» – все, что значилось в протоколе обыска.
Но и тайны безымянных могил раскрываются с течением времени. В 1990 году было опубликовано сообщение И.Г. Морозова, который летом 1956 года, будучи студентом Томского коммунально-строительного техникума, оказался во время производственной практики очевидцем обнаружения массовых захоронений 1930-х годов. Копая котлован под фундамент будущего здания на площадке «между заброшенным польским кладбищем и тюрьмой», студенты «отрыли что-то непонятное». Это были человеческие останки. Примчался ректор Горбенко (тот самый! Георгий Иванович Горбенко, бывший оперуполномоченный Томского горотдела НКВД, проводивший обыск и арест у Клюева 5 июня 1937 года, затем – допрос и прочие следственные действия* [«Умер он, – сообщает о Горбенко Л.Ф. Пичурин, – в 1972 году, окруженный почетом и уважением, так ни в чем и не покаявшись»]); с ним прибыли «трое солидных мужчин». Внимание привлек к себе черный чемодан, торчавший среди трупов; когда его попробовали извлечь, он легко развалился от ветхости. «В чемодане были, – рассказывает очевидец, – беспорядочно скомканный черный шевиотовый костюм, нижнее белье, завернутые в клеенку книжечка и фотография и две бутылки водки. <...> Книга была из плохой желтой бумаги. Стихи неизвестного мне поэта. На фото огрудно были два человека в пальто и зимних шапках, молодой и старый».
Оказавшаяся поблизости старушка «с коровой на веревке» рассказала, что в томскую тюрьму свозили арестантов со всей Западной Сибири. «Тюрьма была переполнена, и этапников до ночи держали во дворе под пулеметными вышками. К основной зоне к ограде кладбища примыкала вторая зона, где днем уголовники-малосрочники рыли глубокие ямы. Ночью новоприбывших выводили небольшими группами и расстреливали из наганов. Сваливали кучей, с узлами, мешками и чемоданами и зарывали».
(Должно быть, в ту последнюю ночь его и подняли по команде: «С вещами! На выход!»).
В начале 1970-х годов, завершает свой рассказ И.К. Морозов, он купил трехтомник Есенина и увидел точно такую же фотографию, «как и в могиле». Это были Есенин и Клюев.
Кто еще мог взять с собой в томскую тюрьму стихи и фотографию Есенина! Смотреть в любимое, дорогое лицо – единственное и последнее утешение смертника.
Через несколько месяцев в московскую квартиру Н.Ф. Садомовой зашли двое мужчин. Не представившись, сказали, что оказались в Москве случайно, проездом из Томска, и сообщили:
«Николай Алексеевич Клюев умер в Томской тюрьме».
Ничего не добавив, ушли.
А через двадцать с лишним месяцев из Новосибирска в Томск отправилось предписание (дата – 10 июля 1939 года):
«Начальнику Томского ГО НКВД
В вашем районе отбывает ссылку ссыльный Клюев Николай Алексеевич. Срок ссылки ссыльному Клюеву закончился 2/П 39 года, об освобождении его из ссылки никаких сообщений нет. В трехдневный срок сообщите в 1-й спецотдел НКВД, когда освобожден и куда выбыл. Если же ссыльный Клюев не освобожден, то немедленно освободить и выдать справку.
Зам. нач. 1-го спецотдела УНКВД НСО
ст. лейтенант госбезопасности Дасов
Пом. оперуполномоченного Лушпий».
Чем было вызвано столь заботливое внимание к ссыльному поэту, давно уже истлевшему в общей могиле, – до сих пор необъяснимо и странно. Одна из неразгаданных клюевских тайн.
Заключение
Кто же он был? Завершая книгу, мы видим, что на этот главный вопрос невозможно дать простой и ясный ответ. Своеобразие Клюева коренится в его многогранности. Как творческая личность он вобрал в себя целую эпоху российской жизни с ее пристрастиями, противоречиями, крайностями. Выходец из деревни, но не крестьянин. Человек религиозного склада и одновременно – радикально «левый» народник. Эрудит-книжник и страстный противник «культуры». Поэт, достигший высокого мастерства, и стилизатор, устремленный к фольклору и архаике. Все это, как и многое другое, совмещалось в Клюеве и по-разному проявлялось – то явственней, то слабей – в различные периоды его творческой жизни. Можно согласиться с отзывом Брюсова, раздраженно писавшего о Клюеве в 1920 году: «Полу-крестьянин, полу-интеллигент, полу-начетчик, полу-раскольник...»
Клюев хорошо сознавал эту свою многоликость, усугубленную его склонностью к игре, к перемене костюма. Порой он пытался разобраться в себе, отделить главное в себе самом от второстепенного, настоящее от фальшивого. «Я не смогу любить «немножко», – писал он Я.Л. Израилевичу, своему знакомому по «Бродячей собаке», – и Ваше «немножко полюбил», как будто не фальшивое, но и не настоящее – в нем есть «собачий воздух», но есть и что-то родимое мне – тому мне, который тоже «не настоящий». Какое бы было счастье, если бы Вы полюбили меня "настоящего"». Но угадать настоящего Клюева было не всегда просто. Он представал перед людьми в разнообразном обличье, охотно актерствовал, а главное – брал на себя определенные социальные роли, с коими впоследствии почти сроднился. «Многих я веселил в жизни – и за это плачусь изгнанием, одиночеством, слезами, лохмотьями, бездомьем и, быть может, гробовой доской, безымянной и затерянной», – каялся Клюев Н.Ф. Садомовой 22 февраля 1935 года. В.А. Мануйлов в одной из наших бесед (5 сентября 1976 года) проницательно заметил, что «Клюев играл самого себя, и роль эта была для него органической».