Значит, это ему на смену и совсем уже ближайшим своим предшественникам: Виктору Беляеву и Ивану Завьялову, Генриху Бигваве и Василию Грабу, задержавшим нарушителей вот у этой самой Безымянной высоты, шел со своим нарядом ефрейтор Сергей Гридин. Последний же случай задержания был уже, как говорится, на собственном пограничном его «веку». Вот на этой тропе, карабкаясь по круче, настигал нарушителя Станислав Страпаца, вон на той вышке взял на изготовку автомат Владимир Карпенко, чтобы в случае чего отсечь лазутчику обратный путь, вон там Станислав крикнул: «Стой! Руки вверх!» Нарушитель было рванулся вперед, но на его пути встал ефрейтор Алексей Филенюк. Между прочим, и Станислав, и Алексей были тоже старшими нарядов. Сейчас старшим шел Сергей, и никто не гарантировал спокойной ночи.

И как только на Безымянной высоте ноги сами нащупали «ступеньки», с которых начинался вверенный ему под охрану участок государственной границы, Сергей сразу отбросил отвлекавшие от службы мысли. С этой минуты он как бы попал под особое напряжение, под то высокое напряжение границы, которое делает человека собранным, четким и чутким, заставляя забыть о себе.

Он поставил своим младшим наряда «задачу на движение»: наблюдать вперед и назад за тропой, в сторону границы, за сопредельной стороной, за подступами к системе, за «воздухом» и за сигналами. Видя по насторожившимся глазам, что его поняли, спустился чуть вниз к разграфленной на мелкие линеечки контрольно-следовой полосе, чтобы проверить, убедиться, не успел ли задеть ее чей-нибудь след.

Полоса была чистой и нетронутой, вся в ровных, излучающих настороженное спокойствие извивах, оставленных граблями; солнечные блики мирно играли, перемещались на ней; солнце катилось к закату, чтобы через каких-нибудь полчаса неожиданно, как это бывает только в здешних краях, расплавиться на кромке моря.

Однако настороженный, не желающий верить этой идиллии слух подсказал другое. Что-то постороннее, чуждое мирным звукам, вплелось в тишину, будто кто-то наблюдал за Сергеем из кустов за речкой. Сергей обернулся и увидел на том берегу открыто выступившего из кустов чужого солдата в ядовито-зеленой куртке, в брюках, заправленных в ботинки, и в шапочке, очень похожей на каскетку.

Сколько раз вот так, с берега на берег, обменивались любопытствующими взглядами. Но этот — сразу было заметно — проявлял какой-то особенный интерес, и не успел Сергей понять, разобраться, чем он, собственно, вызван, как подсознательно сжалось, замерло сердце: солдат на том берегу прицельно наводил на него автомат. Да, он целился в Сергея, и не просто целился, а словно выбирал точку неуязвимее — ствол осмысленно качнулся из стороны в сторону, чуть-чуть задрался вверх, примерно на уровень Сергеева лба и начал медленно клониться вниз…

Рука сама натянула ремень автомата, чтобы сдернуть его с плеча, но Сергей тут же переборол это секундное желание.

«Спокойствие… В таких случаях прежде всего — спокойствие».

Черный зрачок леденяще смотрел с того берега. Неужели выстрелит?

Сергей выпрямился и повернулся к черному зрачку липом.

Где-то он читал, кто-то ему рассказывал, что под нацеленным в тебя стволом человеческая жизнь спрессовывается в секунды. Мгновенная вспышка памяти, вместившая жизнь…

Что могло в эти секунды озарить его память? Родной десятый класс, где с третьей парты — таким остался на фотокарточке — оглядывается назад, в невозвратимое уже детство Жора Крючков? Прощальный школьный бал на площади Победы в Георгиевске и зеленое, просторное лето как продолжение этого выпускного праздника с непередаваемым чувством свободы и неизвестности завтрашнего дня? Как будто это лето было последним в жизни — если не выберешь путь, все двери захлопнутся за тобой…

Ничего не успел, ничего — в девятнадцать неполных лет.

Ах, да, это дед, Дмитрий Алексеевич, рассказывал о жизнях, которые спрессовывались в секунды там, на Днепре, когда, зацепившись за берег, артиллеристы с последними снарядами стояли против танков. За тот смертный бой присвоили деду Героя Советского Союза. И много лет спустя в девятом классе Сергей даже написал сочинение об этом бое, о собственном деде — «Герои рядом с вами»… Узнал ли себя Дмитрий Алексеевич? Вряд ли… Что мог сказать о войне мальчишка, который родился через двенадцать лет после Победы? Почему же сейчас под сверлящим зрачком автомата эта узенькая, пляшущая в тесных берегах речушка вдруг словно разлилась в необъятный, отливающий вороненой рябью Днепр? И теперь уже он, Сергей, стоял на днепровском плесе, взорванном грохотом ближнего боя… Так вот что такое — Родина за спиной!

Черный зрачок покачнулся снизу вверх, и с того берега послышалось что-то похожее на смешок. «Пиф-паф…» — выкрикнул солдат, еще поводил-поводил автоматом и опять слился с кустами.

Сколько прошло времени? Его «младшие» не успели пройти и двадцати шагов. «У них свои задачи, — подумал Сергей, успокаиваясь. — А свою я выполнил сам».

Сумерки сползли с гор, наполнили долину, Сергей попробовал фонарь — наряд только еще начинался. Пройдя участок от высоты Безымянной по всей его тропе и по всем его «ступенькам», он подключился к проводам и доложил на заставу о том, что все в порядке.

…Наряд вернулся на заставу за полночь. Застава бодрствовала — свет горел в комнате дежурного, в столовой. Сергей до сих пор не мог привыкнуть к тому, что повара здесь работали круглые сутки — по двенадцать часов. Сменившиеся и заступающие наряды приходилось кормить даже ночью. Наряду Сергея полагался сейчас завтрак.

Из кухни выглянул Виктор Лопатин:

— Погорячей?

— Погорячей, — попросил Сергей и вспомнил письмо отца, Николая Дмитриевича Гридина, председателя колхоза «Советская Россия»:

«Здравствуй, сынок! Сегодня мы получили твое письмо и фотографию. Сережа, от души поздравляем тебя с получением кандидатской карточки и высочайшим воинским званием ефрейтора. Нет, сынок, я не шучу — в армии почетно получить звание «Лучший солдат», это значит — делами оно заслужено, пониманием долга перед Родиной. В общем, ты понимаешь теперь, что такое солдатский труд. Я думаю, что из армии ты придешь домой человеком партии, армия сможет достаточно оценить и испытать твой кандидатский стаж…»

Солдаты приходят и уходят, а командиры остаются. Сергея Гридина на его тревожной тропе сменят только осенью, а его друзья — «однополчане» старший сержант Сергей Ларченко и младший сержант Виктор Лопатин уже присматривают чемоданы. Зеленый, под цвет фуражек, май вот-вот вручит им долгожданные, желанные проездные до дому, до хаты. Да и то как сказать — желанные. Все вроде бы торопил, отсчитывал денечки, а вышел за ворота заставы к нетерпеливой машине, оглянулся назад — и ком к горлу, давят крючки кителя, душат невозможно, и глаза щиплет. Стоят ребята совсем не по-военному, кого как застала минута прощания, и командир, совсем домашний, вроде старшего брата, непривычно растроганный. Глянешь на эти лица, до каждой веснушки знакомые, и полоснет по сердцу: а ведь оставляешь дом, родной дом, черт побери, и никогда это уже не вернется — ни согретая дыханием ночная казарма, ни тревога, пружиной подбросившая тебя на кровати, ни тропа вдоль сторожкой и тягостной, как перед выстрелом, тишины, ни песня под грустные вздохи баяна — ничто, и где-то уже вдали на крутом перевале седеющих лет вдруг поймешь, что, кроме вот этих ребят в военных фуражках, не было у тебя и нет друзей бескорыстней и преданней.

Так что солдаты приходят, а те, что уехали, частицу тебя с собой увезли. Смотришь — перед тобой новые, незнакомые лица — теперь и для этих не скупись, каждый день сполна раздавай себя. Потом и они уедут, а ты все вроде бы дома… А в общем, так оно и есть…

Через плечо лейтенанта Истягина, с которым мы философствуем на эту тему, притулившись на лавочке под редко накрапывающим дождичком, я смотрю на дом, прозванный здесь офицерским, — чистенький, одноэтажный, с наличниками, с крылечком. Окна одной его половины глядятся по-холостяцки пусто и уныло, зато других заметно коснулась женская рука, как бы осветив их изнутри семейным уютом: занавески, цветы. Странно и непривычно видеть здесь эти приметы иной, «штатской» жизни в соседстве с домом, оглашенным топаньем сапог, резкими голосами команд, лязганьем ружейного металла. Но это жизнь. И окна, так доверчиво, открыто смотрящие в казарменный двор, — окна квартиры начальника заставы старшего лейтенанта Косовца. Да, что поделаешь — вот так рядом с военной — иная жизнь, которая мелькнула мимо серых шеренг ярким цветастым платьем: куда-то заторопилась по своим делам жена Косовца Нина Петровна. Эта жизнь сползла по порожкам крылечка резвой кудрявой Иринкой и затопотала еще неверными ножками по плацу, на котором вместо «классиков» начертаны линии строя. Тут-то Иринку и подхватил, поднял на руки Вячеслав Истягип. А папа ее не появлялся дома уже почти сутки, хотя дом от места его службы — в каких-то двадцати шагах.