Я слышал подобные истории много раз, но мне никогда не приходило в голову попробовать аяхуаска самому. Этот культ я считал исключительной прерогативой индейцев, чем‑то примитивным и относящимся к обычаям, которые осуждаются цивилизованным обществом, таким как практикующаяся среди чама традиция закапывать одного из двух родившихся близнецов живьем в землю.

В 1949 г. моим местообитанием был белый кирпичный дом в Пукульпе, деревне на берегу реки Укаяли. В то время Пукульпа насчитывала около 200 домов и имела католическую церковь, протестантскую миссию, масонский храм и два примитивных отеля. Этот населенный пункт имел некоторую важность, так как являлся конечным пунктом единственной дороги, которая соединяла, да и то весьма ненадежно, Лиму и тихоокеанское побережье с судоходной рекой системы Амазонки. Пукульпа располагала также аэродромом, который можно было использовать в сухое время года. После второй мировой войны и падения цен на каучук значение дороги уменьшилось и поселок опять скатился к положению затерянной в джунглях Перу колонии. В это время я начал осознавать, что мое пребывание в джунглях близится к концу и, несмотря на скептицизм в отношении действия аяхуаска, решил попробовать этот напиток.

Всего я пил горько — соленый экстракт из стеблей лианы три раза. Мне было довольно обременительно отправляться на поиски знаменитых великих аяваскеро, живших далеко от Пукульпы, поэтому я решил остановить свой выбор на одном из специалистов, живших в этой деревне, хотя они и были менее известными. Из местных шаманов мне порекомендовали как самого надежного некоего Нолоребе. Его хижина в длинном ряду находившихся на берегу реки домов стояла выше всего по течению. Договорившись с колдуном, через некоторое время я уже сидел в его жилище на деревянном ящике; другие участники сеанса сидели просто на полу. Я выпил необходимую порцию напитка, около литра, и ничего особенного не случилось. Единственным заметным эффектом явилось резкое обострение чувствительности к звукам (именно по этой причине аяхуаска принимают обычно в уединенных местах и ночью). В это время соседский петух отчаянно закукарекал, и это вывело меня из душевного равновесия — впечатление было такое, как будто это ужасное кукареканье раздается прямо у меня в голове. Сидящие рядом люди также были разочарованы: они начали вздыхать и тяжело ворочаться. Нолоребе мотивировал отсутствие эффекта от приема средства тем, что оно не было свежеприготовленным.

В следующий вечер проводник, несший мое одеяло, привел меня в хижину, находящуюся далеко за пределами деревни. Эта лачуга, представляющая из себя опирающийся на сваи настил с крышей на четырех столбах, без всяких стен, принадлежала Салдани, недолюбливаемому мною метису, к которому приходили многие больные из Пукульпы. Я лег на поднятый над поверхностью земли пол, который устилала отбитая пальмовая кора, и Салдани передал мне бутыль с аяхуаска. Я начал пить и слушать его пение, доносящееся из той части хижины, где он обычно принимал пациентов. Это была весьма странная песня, исполнявшаяся на кенча, языке живущих в горах индейцев, который в долине Укаяли знают только старики. Песня состояла из серий пронзительных, шипящих и гортанных звуков, перемешанных в невероятных сочетаниях. Выпив всю порцию данного мне напитка, я почувствовал легкое головокружение и тошноту. Через некоторое время я по лестнице, сооруженной, как принято у индейцев, из бревна со сделанными на нем зарубками, спустился с поднятого над землей настила вниз. Окружающая хижину вырубка и джунгли в отдалении выглядели, как будто они были покрыты белым пеплом и освещены сильным лунным светом. Из оставшейся сзади хижины доносились звуки монотонных голосов. Я слышал, как Салдани попеременно поет и разговаривает с пациентом. Он выполнял обычную для местных врачевателей операцию — снятие боли путем ее высасывания. Когда это действие производится достаточно большое количество раз, считается, что боль переходит в рот лекаря и затем ее выплевывают. Мой сверхчувствительный слух воспринимал все доносящиеся из хижины звуки так громко, что временами их было трудно вытерпеть. Больше никаких эффектов, как ив прошлый раз, не было, причиной чего Салдани назвал мою легкую простуду. Я был разочарован больше, чем когда‑либо, и думал, что если я не могу подобно индейцам слышать зов растения или бесшумно скользить среди джунглей, то, вероятно, мне не хватает остроты чувств и для встречи с видениями аяхуаска. К счастью, мне хватило терпения попробовать в третий раз. Я договорился об еще одной встрече с Нолоребе в субботу вечером и пришел к его хижине на краю леса около десяти часов вечера. Подойдя ближе, я увидел, что единственная комната его стоявшего в полной темноте и тишине дома была заполнена людьми, и остался ждать колдуна снаружи. Когда Нолоребе вышел, я сказал ему, что не хотел бы присоединяться к толпе, и он любезно указал мне на каноэ большого размера, которое было вытащено на землю для ремонта и лежало примерно в семи метрах от тростниковой стены его хижины, ближе к джунглям. Я завернулся в одеяло и удобно лег на дно каноэ; мои плечи, упирались в сделанные из кедра борта лодки, а голова лежала на наклонной корме. Я ощущал чувство расслабления и помимо воли ждал чего‑то особенного. Нолоребе был полон энергии и самоуверенности. Маленький босоногий индеец с немного эксцентричным и смешным выражением на лице, он демонстрировал нервозность, которая не вязалась с его крепким телосложением. Этот человек никогда полностью не присутствовал в нашем мире, постоянно сталкиваясь со своими растительными богами и дьяволами. Глаза его никогда не оставались в одном положении, постоянно дергаясь в самых разных направлениях. В этом человеке было что‑то испуганное и одновременно смешное, как будто под его беспокойными чертами лица пряталось скрытое веселье. Нолоребе окружал ореол славы, хотя иногда он просто разрывался на части, пытаясь одинаково уверенно чувствовать себя в двух совершенно разных, но одинаково сложных и запутанных мирах. Однажды я стал свидетелем конфликта этого человека с нашим миром, когда его обвинили в непристойном образе жизни и шарлатанстве. Стоя в своих когда‑то зеленых штанах перед национальным флагом Перу, Нолоребе отвечал на вопросы грубого офицера с честным выражением лица — а его глаза бегали при этом во все стороны.

Вскоре он пришел со сделанной из тыквы бутылью, наполненной напитком, который он тщательно приготовил многочасовым отвариванием лианы аяхуаска и листьев еще одного растения, название которого держал в секрете. Он сел на корточки в каноэ и прошептал с бегающими как обычно во всех направлениях глазами. «Гринго, сегодня ты познакомишься с настоящей вещью. Я хорошо послужу тебе, и мы «отъедем» по — настоящему. Ты будешь удовлетворен, жди и смотри», — после чего опять оставил меня одного. Я вы — пил напиток, и через некоторое время из дома вышла девушка и попросила у меня сигарету. Она прикурила ее, затянулась, и на миг я увидел ее широкое лицо в обрамлении жестких черных волос, после чего девушка бесшумно удалилась в направлении хижины. Какая‑то птица начала петь в деревьях высоко надо мной, и свистящий мелодичный звук в конце ударил по моим ушам подобно кнуту. Груженный кедровыми досками грузовик выехал из поселка и, выйдя на большую дорогу, безумно заревел, переключая передачи. К этому времени я уже понял, что наркотик начал свою работу. Я ощутил удовольствие и опять услышал шепот Нолоребе: «Хочешь еще? Дать тебе еще? Ты хочешь хорошо рассмотреть Богиню?» — и я опять выпил полную тыкву холодной горькой жидкости.

Позже, не помню, когда именно, раздался еще один ужасный, раздражающий шум, как будто что‑то круглое падало в глубокий колодец — таинственный, скользкий и непристойный звук. Позже я узнал, что этот звук порождался безобидными действиями Нолоребе, вычерпывающего воду из старой бочки из‑под масла тыквенной бутылкой.

Я зевал, глядя в то, что казалось мне бесконечной ночью, пока мышцы лица не устали. Иногда я зевал так сильно, что звук моих зевков напоминал мне рокот моря на скалистом побережье. Мир вокруг стал таким ярким, захватывающим и красивым, что я начал глупо смеяться. Смех вырывался из меня по собственной воле и заставлял меня идиотски трястись. В то же время я плакал, и текущие по лицу слезы очень раздражали меня, но они продолжали градом бежать по моим щекам — сколько бы я ни вытирал их, это не приносило ни малейшей пользы.