Так он оставался преданным помощником своего почтенного и всеми любимого отца, который достиг возраста почти что ста лет и выполнял служение священника сорок пять лет. По смерти отца, в 374 г., он произнес талантливую погребальную речь, на которой присутствовал Василий[1977]. «Существует, — сказал он в этой речи, повернувшись к своей живой еще матери, — только одна жизнь — созерцать (божественную) жизнь, и только одна смерть — грех, ибо грех есть тление души. Но все остальное, ради чего многие утруждаются, — это лишь сон, который отвлекает нас от истинного; это опасный призрак для души. Когда мы думаем так, о мать моя, мы и не хвалимся жизнью, и не страшимся смерти. Ибо какое же вообще зло мы можем повстречать, если из него мы выходим устремленными к истинной жизни, в которой мы, свободные от всякой перемены, от всяких влечений, от всякого пресыщения, от всякого покорства злу, будем жить среди вечного и уже не преходящего, как малые огни соединяются вокруг великого».

Он получил вакантное епископское место и вскоре после этого, в 375 г., снова удалился в возлюбленное уединение, на этот раз в Селевкию, в Исаврии, недалеко от церкви, посвященной святой Фекле.

Там он получил скорбное известие о смерти его возлюбленного друга Василия (379), о чем писал брату Василия, Григорию Нисскому: «Итак, мне суждено было в этой несчастной жизни узнать о смерти Василия и о том, что эта святая душа покинула нас, отошла из среды нас, только чтобы отправиться к Господу, уже подготовленная к этому всей своей жизнью». В то время Григорий был очень подавлен телесно и духовно. В послании к оратору Евдоксию он пишет: «Ты спрашиваешь, как это сказывается на мне. Очень плохо. У меня нет больше Василия; у меня нет больше Кесария — моего духовного брата и моего телесного брата. Я мог бы сказать вместе с Давидом, что отец мой и мать моя покинули меня. Мое тело болеет, возраст влияет на мою голову, заботы становятся все сложнее и сложнее, обязанности довлеют надо мной, друзья неверны, у церкви нет способных пастырей, добро приходит в упадок, зло превозносится. Корабль движется во тьме, света нигде не видать, Христос спит. Что делать? Ах, для меня есть только одно избавление от этой злосчастной ситуации: смерть. Но будущее будет ужасно для меня, если судить о нем по моему текущему состоянию».

Однако Провидению было угодно, чтобы он совершил еще одно великое дело и возвысился до значительного положения в восточной столице империи. В 379 г. он был призван выполнять обязанности пастыря ортодоксальной церкви Константинополя, которая в годы подавлявшего ее арианского правления сократилась до жалкой горстки людей; несколько достойных епископов призывали его принять это служение. Он появился неожиданно. Его неказистый облик, на который повлияла болезнь, его жалкая одежда, его простой, уединенный образ жизни сначала разочаровали жителей столицы, любящих великолепие. Над ним много смеялись, его преследовали[1978]. Но несмотря ни на что ему удалось благодаря своему непревзойденному красноречию и усердным трудам назидать маленькую церковь в вере и христианской жизни и вновь привести к победе никейское учение. В память об этом успехе его маленькая домашняя часовня позже была превращена в великолепную церковь под именем Анастасия, церковь Воскресения.

Народ всех слоев общества толпами собирался слушать его выступления, многие из которых были посвящены защите Божественности Христа и Троицы и в то же время призывали жить свято, придерживаясь истинной веры. Даже знаменитый Иероним, которому в то время было уже пятьдесят, прибыл из Сирии в Константинополь, чтобы послушать эти речи, и брал у Григория частные уроки толкования Писания. Он с благодарностью называет его своим учителем и наставником.

Победа никейской веры, которой Григорий так способствовал внутри имперской столицы, была ознаменована известным эдиктом нового императора Феодосия в феврале 380 г. Когда император 24 декабря этого же года вступил в Константинополь, он сместил арианского епископа Демофила вместе со всем его клиром и передал кафедральную церковь[1979] Григорию со словами: «Храм сей Божий своей рукой вверяю тебе в награду за твои муки». Народные массы требовали, чтобы Григорий стал их епископом, но он решительно отказался. На самом деле, он не был еще освобожден от служения в своих епископатах Назианза и Сазимы (хотя в последнюю должность никогда не вступал формально); освободить его мог только синод.

Когда Феодосии для формального решения богословских споров созвал знаменитый вселенский собор в мае 381 г., Григорий был избран на этом соборе епископом Константинополя и с великими торжествами был введен в эту должность. Уже как епископ Константинополя он в течение какого‑то времени председательствовал на соборе.

Когда прибыли египетские и македонские епископы, они стали оспаривать это назначение, ибо, согласно пятнадцатому канону Никейского собора, Григорий не мог быть перемещен с поста епископа Сазимы на другой, хотя, конечно же, реальной причиной несогласия могло быть то, что избрание произошло без них, а может быть, Григорий был неприятен им как решительный проповедник праведности. Это глубоко его задело. Ему не нравились и страсти спорящих партий на соборе, так что он отказался от поста со следующим замечательным заявлением:

В знаменитом благословении, произнесенном им перед собранием епископов, он рассказывает о том, как управлял церковью, описывает былое унижение и текущий триумф никейской веры в Константинополе и свое участие в этих великих переменах, за которое он просит только об одной награде — отдыхе, призывает своих слушателей к согласию и любви, потом покидает Константинополь, обращаясь к нему и прежде всего к своей любимой церкви со словами:

Хотя отчасти этот добровольный отказ от столь высокого поста объяснялся обидой и раздражением, он все равно может считаться почетным свидетельством о достоинствах Григория в отличие от многих клириков того времени, которые не гнушались интриг и обходных путей в борьбе за такие должности. Он покинул Константинополь в июне 381 г. и оставшиеся годы жизни провел в одиночестве в родительском имении Арианзе, близ Назианза, в религиозных упражнениях и литературных трудах. Он продолжал писать многочисленные послания о проблемах церкви и проявлял соучастие, тонко воспринимая благословения и страдания окружавших его людей. Чем более он приближался к смерти, тем больше старался приготовиться к ней посредством созерцания и строгой аскетической практики, чтобы «в истине оказаться чистым зеркалом Бога и божественного, в надежде уже наслаждаться сокровищами будущего мира, ходить с ангелами, оставить землю, еще ходя по ней, перенестись в более высокие области Духа». В своих поэмах он описывает себя, живущего в одиночестве в скалистых ущельях среди зверей, ходящего босиком, удовлетворяющегося грубой одеждой и спящего на земле, покрываясь мешковиной. В одной из жалобных религиозных песен, созданных в созерцательном уединении, Григорий, оплакав расколы в церкви, утрату юности, здоровья, силы, родителей и друзей, а также свое мрачное и неприкаянное положение, выражает веру в Христа как последнего и единственного Утешителя вот таким трогательным образом: