Григорий рано соприкоснулся со Священным Писанием и начатками науки. Вскоре он выказал особое предпочтение к ораторскому искусству и, под влиянием своей матери, которое было подкреплено сновидением[1967], решил избрать безбрачие, чтобы без остатка посвятить себя царству Божьему. Как и другие учителя церкви того периода, он отдавал предпочтение этому состоянию и славил его в своих проповедях и поэмах, хотя не отрицал ни полезности брака, ни Божьего соизволения на него. Его отец, а также его друг Григорий Нисский были одними из немногих епископов, живших в браке.

Из своего родного города он отправился для дальнейшего обучения в Кесарию в Каппадокии, где, вероятно, и состоялось его первое знакомство с Василием; потом — в Кесарию в Палестине, где в то время были знаменитые школы красноречия; потом — в Александрию, где почитаемый им Афанасий занимал высший церковный пост; и наконец — в Афины, которые еще сохраняли древнюю славу средоточия греческих наук и искусств. По пути туда он попал в ужасный шторм, повергший его в величайшую тревогу, потому что, хотя и воспитанный христианином, он по распространенному в то время обычаю еще не принял святого крещения, которое считал условием спасения. Свое избавление он объяснял отчасти ходатайством родителей, которые предугадали опасность благодаря предчувствиям и снам, и воспринял его как второе посвящение на духовное служение.

В Афинах возникла или укрепилась его прекрасная христианская дружба с Василием, о которой мы уже говорили, описывая жизнь Василия. Они были, по словам Григория, как одна душа в двух телах. Он познакомился и с будущим императором Юлианом, который в то время учился там же, но почувствовал к нему полное отвращение и сказал о нем пророчески: «Какое зло здесь воспитывает для себя Римская империя!»[1968] Позже он был ярым противником Юлиана и написал две бранные речи о нем после его смерти, в которых, однако, больше страсти, чем чистого энтузиазма в защиту христианства; речи эти выставляют Юлиана ко всеобщему негодованию как ужасный памятник вражды к христианству, Божьего суда и воздаяния[1969].

Друзья хотели, чтобы он поселился в Афинах и стал преподавать красноречие, но он оставил город на тридцатом году жизни и через Константинополь (взяв туда с собой брата, Кесария, выдающегося врача[1970]) вернулся в родной город и родительский дом. В это время он принял крещение и теперь уже от всей души устремился к строго аскетической жизни* Он отказался от невинных развлечений, даже от музыки, потому что они доставляют наслаждение чувствам. «Он питался хлебом с солью, пил воду, спал на голой земле, одевался в грубую, жесткую ткань. Труды наполняли его день, а молитвы, пение и святые созерцания — большую часть ночи. Его прежняя жизнь, бывшая вовсе не распущенной, а только не такой строгой, казалась ему достойной упрека; предыдущий смех теперь стоил ему многих слез. Молчание и тихие размышления были его законом и удовольствием»[1971]. Только любовь к родителям удерживала его от полного затворничества и побуждала, вопреки его талантам и наклонностям, помогать отцу в управлении домом и имуществом.

Но вскоре он последовал своей мощной тяге к уединенной и созерцательной жизни и провел некоторое время с Василием в тихом местечке Понта в молитве, духовных размышлениях и физическом труде. «Кто вернет меня, — позже писал он своему спутнику и другу об этом периоде[1972], — обратно в прежние дни, в которые я разделял с тобой лишения? Ибо добровольная бедность, в конце концов, гораздо более почетна, чем вынужденные наслаждения. Кто вернет мне обратно те песни и бдения? Те обращения к Богу в молитве, ту неземную, бестелесную жизнь, то общение и ту духовную гармонию братьев, которых ты призывал к богоподобной жизни? То пылкое изучение Священного Писания и свет, который, под наставлением Духа, мы обретали в нем?» Далее он упоминает о менее сильном наслаждении красотами окружающей природы.

По возвращении в родительский дом Григорий, против своей воли и даже без предварительного извещения, был рукоположен в пресвитеры его отцом перед собранием в праздничный день 361 г. Такие принудительные избрания и рукоположения, выглядящие весьма оскорбительными на наш взгляд, в то время были часты, особенно если того желал народ, глас которого нередко оказывался воистину гласом Божьим. Василий и Августин были рукоположены пресвитерами, а Афанасий и Амвросий — епископами против их воли. Григорий вскоре после этого бежал к своему другу в Понт, но из уважения к пожилым родителям и под давлением церкви вернулся в Назианз на Пасху 362 г. и обратился с кафедры со своей первой речью, в которой, оправдывая собственное поведение, сказал: «Есть преимущества в том, чтобы какое‑то время воздерживаться от исполнения Божьего призвания, как сделали Моисей, а после него Иеремия по причине своего возраста; но есть преимущества и в том, чтобы с готовностью идти вперед, когда Бог зовет, как сделали Авраам и Исайя; главное, чтобы то и другое делалось в духе веры, первое — из‑за присущей слабости, второе — в уповании на силу Призывающего». Враги обвиняли его в высокомерном презрении к должности священника, но он объяснил свое бегство тем, что не считал себя достойным председательствовать над паствой и заботиться о бессмертных душах, особенно в такие тревожные времена.

Василий, укреплявший, как митрополит, католичество в борьбе с арианством, начал учреждать новые епископаты в маленьких городках Каппадокии и доверил своему юному другу епископат Сазимы — бедного торгового городка, который располагался на пересечении трех дорог, в котором отсутствовали вода, растительность и общество, который посещали только грубые погонщики и который был в то время яблоком раздора между ним и его оппонентом, епископом Анфимом Тианским (очень странный способ проявления дружбы и вряд ли оправданный, даже если предположить, что Василий хотел испытать кротость и самоотречение Григория[1973]!). Неудивительно, что, хотя сама епископская должность не имела для Григория значения, этот поступок глубоко ранил его чувство чести и вызвал временное отчуждение между ним и Василием[1974]. По просьбе своего друга и пожилого отца он принял это новое назначение, но весьма сомнительно, чтобы он вообще отправился в Сазиму[1975]. В любом случае, очень скоро мы опять находим его в уединении, а потом, в 372 г., снова помогающим отцу в Назианзе. В замечательной речи, произнесенной в присутствии отца в 372 г., он рассказывает собранию о своем колебании между врожденной любовью к созерцательной жизни в уединении и призванием Духа на общественное служение.

«Придите мне на помощь, — говорит он слушателям[1976], — ибо меня разрывает на части между моим внутренним стремлением и Духом. Стремление призывает меня бежать, найти уединение в горах, в спокойствии души и тела, удалиться духом от всего чувственного и уйти в себя, чтобы общаться с Богом без помех и полностью быть проникнутым лучами Его Духа… Но другой, Дух, хочет вести меня в центр жизни, служить общему делу, помогать людям, чтобы они помогали мне, распространять свет и представлять Богу Его народ, святой народ, царственное священство (Тит. 2:14; 1 Пет. 2:9), чтобы Его образ заново очистился во многих. Ибо как сад больше, чем одно растение, а все небеса со всеми их красотами более славны, чем одна звезда, и все тело более превосходство, чем одна его часть, так и для Бога хорошо наставленная церковь лучше, чем один покорный человек, и человек должен в целом видеть не только себя, но и других. Так делал Христос, Который, хотя и мог сохранить Свое достоинство и божественную славу, не только унизил Себя, приняв облик раба, но, презрев весь позор, принял смерть на кресте, чтобы Своими страданиями Он мог изгладить наши грехи и Своей смертью уничтожить смерть».