— Отец сказал, что было два.

— Ну и что? — сказал он.

Когда он лег, заперев заднюю дверь, от которой у него был ключ, он слышал, что отец встал, спустился на кухню, нарочито тяжело ступая, и вскипятил чай. А через три часа он снова встал, собираясь на работу.

Теперь мать сказала, выходя из-за стула:

— А то, что в доме никому, и особенно отцу, нет никакого покоя.

— Не понимаю почему.

— Потому что мы лежим и не можем уснуть, все думаем, куда ты пропал. Да и уснем — так просыпаемся, когда ты входишь. А отцу ведь надо вставать в половине шестого.

— Мог бы вставать и позже. До шахты ему идти меньше получаса. — Он продолжал есть завтрак.

— Он встает раньше, чтобы разжечь огонь. Чтобы мне было легче, когда я встану, — сказала она.

— Ну, так я буду вставать и разжигать огонь. Или пусть Ричард. Или Стив.

— А кто будет вставать, чтобы проверить, встали они или нет?

Он ничего не ответил.

— Если ты совсем дома не бываешь, так не понимаю, зачем тебе вообще тут жить, — сказала она, отходя к раковине и берясь за посуду.

— Я возвращаюсь сюда, потому что у меня нет денег, чтобы жить отдельно. То есть чтобы и тогда давать их вам, — добавил он.

— Ты бы больше о своей работе думал, — сказала она. — Не удивительно, что тебя попросили уйти. Если ты полночи гуляешь, то как же ты можешь хорошо учить? Ведь ты даже сосредоточиться толком не сумеешь, — добавила она.

— Меня уволили не за то, что я плохо сосредоточивался, — сказал он.

— Да, — сказала она. — А могли бы и за это.

Он оказался в тисках дилеммы, которую несколько лет назад и представить себе не мог. Он начал завистливо поглядывать на Ригена и даже прикидывал, не поселиться ли у него. Однако Майкл все чаще пропадал из дома. Как-то он отсутствовал неделю, и уже говорили, что он уехал навсегда, но потом поздно вечером окно в верхней комнате засветилось, и на следующее утро его длинная фигура мелькнула во дворе.

На другом конце поселка строились новые дома, и отец записался на один из них. Из окрестных поселков сюда переезжало все больше людей. По соседству с шахтой поднялось панельное здание швейной фабрики, где работали одни женщины. Открылся новый магазин, расширили перекресток, на автобусной остановке поставили навес, Шахтерский клуб приглашал гастролеров, чьи фамилии были известны по радиопередачам. Шоу купили телевизор, вслед за ними купили телевизор и Блетчли.

Йен еще на последнем курсе начал работать в лаборатории крупной текстильной фирмы в одном из соседних городов. Через несколько месяцев фирма послала его на практику в Америку. Он вернулся в светло-сером костюме, с маленькой трубкой в изящной металлической оправе и с легким американским акцентом. Местная газета напечатала его фотографию. Мистер Блетчли, которого повысили в должности и перевели в отдел управления дороги, купил подержанную машину. Она стояла на улице перед домом — первый собственный автомобиль на этом конце поселка.

Отец глядел на автомобиль с яростью. С тем же угрюмым бешенством он прислушивался к доносившимся из-за стены звукам телевизионных передач.

— Йен о своих родителях заботится, — говорил он, хотя Йена в поселке видели редко: иногда по субботам он приезжал домой на полдня, но ночевать почти никогда не оставался, и отец отвозил его к поезду на машине.

У поселка был захиревший вид. С центрального перекрестка он выглядел как городская окраина — новые дома расползались по склону холма и подступали к заброшенной усадьбе и заросшим развалинам господского дома. Сажа, более полувека ложившаяся на здания, на людей, на улицы, словно сравнивала поселок с землей, с темными полосами шлака между рядами блокированных домов, ископанного детьми, изрубцованного глубокими колеями, которые выбили колеса грузовиков. От яркости, запомнившейся ему с детских лет, не осталось почти ничего — столько было поглощено, разрушено, ободрано. Иногда, уходя вечером прогуляться, он оглядывался на поселок с соседнего холма и видел в сгущающихся сумерках былые его очертания — ровный склон, увенчанный господским домом и церковью, маленькое селение у подножия. Свет угасал, и эта безыскусственная простота линий почти становилась явью. Но тут вспыхивали фонари. Поперек склона и в глубоких ложбинах вновь вырисовывались бесформенные скопления домов, неряшливый конгломерат фабрики, шахты, складов, и видение сразу исчезало.

В течение трех лет он преподавал в разных школах, часто их меняя. Им владело непонятное беспокойство, стремление нигде подолгу не задерживаться. Его отношения с Элизабет переходили из одной крайности в другую. Одно время он вовсе перестал с ней видеться — когда квартира была уже давно преображена и обрела почти совсем такой же вид, как комнаты в доме ее сестры. Потом ему захотелось вернуться к ней, и он вернулся. В их отношениях было что-то тяготившее обоих, по он не понимал, что именно: она мучилась из-за его молодости, он все время ощущал ее возраст. Иногда она пыталась притворяться, будто собирается снова выйти замуж.

Вскоре после того, как она обновила квартиру, к нему домой пришел ее муж.

Он явился как-то под вечер — дверь открыла мать.

Она провела его в нижнюю комнату и вошла на кухню вся красная, по отблески в очках прятали ее взгляд.

— К тебе какой-то мистер Уолтон, — сказала она, и он вздрогнул, сразу сообразив, кто это.

Он был невысокий, светловолосый и выглядел как учитель вроде него или мелкий муниципальный чиновник.

Смущен он был даже больше Колина. От чая он отказался и растерянно стоял у пустого камина. Наконец по настоянию Колина он сел в кресло.

— Я пришел к вам поговорить об Элизабет, — сказал он, стискивая руки. — Полагаю, она упоминала про меня.

— Да, — сказал он.

— Мы ведь не развелись.

— Нет, — сказал он. Уолтон сообщил это с надеждой в голосе, словно подозревал, что Элизабет говорила ему совсем другое.

Он пытался понять, чем Уолтон привлек ее: возможно, его нервозность она приняла за чуткую впечатлительность, увидела в нем натуру, которую могла бы сформировать — может быть, наподобие своего деятельного отца.

— Я как-то прислал записку, — сказал Уолтон.

— Да, — сказал он, ощущая, что ничего нового не услышит.

— И не знаю почему, я нанял человека, чтобы собрать компрометирующие сведения.

— Да, — сказал он. — Мне так и показалось.

— Собственно говоря, я считаю этот разрыв временным. Мне кажется, ей было тяжело жить там. Но я планирую устроить все по-другому, уехать, — добавил он.

— Она говорила, что вы уже пробовали и в конце концов решили вернуться к прежнему.

— Нет-нет, — сказал он внезапно. — Тут она передергивает. — Однако он глядел на Колина с надеждой, словно ждал от него разрешения всех своих трудностей.

— Но чего вы хотите от меня? — спросил Колин.

Мать открыла дверь.

— Может быть, выпьете чаю? — сказала она, напряженно заглядывая в комнату, красная от собственной настойчивости.

— Мистер Уолтон уже отказался, — сказал он.

— Ну, тогда конечно. — Она посмотрела на Уолтона, ожидая от него подтверждения, но он ничего не сказал и сидел, напряженно выпрямившись, ожидая, чтобы она ушла. — А если передумаете, то пожалуйста, — добавила она.

Ее шаги затихли на кухне, потом оттуда донесся голос Ричарда: он что-то спросил.

— Я подумал, что было бы хорошо, если бы вы перестали с ней видеться и признали реальную ситуацию, — сказал Уолтон, подождав, пока дверь кухни не закрылась. Он добавил: — Видите ли, с моей точки зрения, вы просто используете конъюнктуру.

Казалось, кто-то другой убедил его прийти — он словно прислушивался к чьему-то голосу, но теперь настолько тихому, что он почти его не улавливал и не мог разобрать, какие же важные и неотложные соображения он должен изложить.

— Я не могу перестать с ней видеться, — сказал Колин. — Я не могу на это согласиться, — добавил он.

— Для вас, — быстро сказал Уолтон, — это все так, между прочим. Но вы играете с моей жизнью, с моим браком.