В тот раз она сослалась на что-то и ушла с ним. Они шли по улице к центральной площади, и она опиралась на его руку, словно для того, чтобы разуверить себя, убедить, что ничего нежданного не случилось, что она не потеряла его и не упала в его глазах, когда он вдруг увидел ее за прилавком, и для того, чтобы показать отцу, который, несомненно, следил за ними из окна, что это вовсе не случайная встреча. И Колин тогда почувствовал себя ближе к ней.

Во второй раз она отказалась уйти с ним. Аптека закрывалась через час; он приехал в город на заднем седле стивенсовского мотоцикла после конца занятий и вынужден был уйти и ждать в баре. Она пришла через час и поздоровалась с ним, привычно чмокнув его в щеку. Так, словно они уже несколько лет были женаты. В ней была какая-то особая непринужденность и прямота, уверенность в себе, рождавшаяся из странных периодов самоанализа, и эгоцентризм, который никак не ронял ее в его мнении. Все это только сильнее толкало ее к нему.

— Что сказал твой отец? — спросил он, после того как первый раз зашел в аптеку.

— Ничего, — сказала она, но после некоторого размышления добавила: — Он считает, что ты очень молод.

Теперь он сказал:

— А они знают, что ты сняла квартиру? Наверно, да.

— Я говорила им, что ищу квартиру, — сказала она. — Но в любом случае они узнают от Морин. То есть что я больше у нее не живу.

— Ты когда-нибудь бываешь дома?

— Иногда, — сказала она.

Она смотрела на него и хмурилась: он пытался разгадать загадку, которая для нее не существовала вовсе или Же не заслуживала таких стараний.

— Они заняты своим, — сказала она, а когда он спросил чем, она сказала: — Друг другом. Так было всегда. Они поженились совсем молодыми и, по-моему, вовсе не хотели иметь детей. Если не считать аптеки, отец, насколько я могу судить, ни о чем, кроме моей матери, никогда не думал. А она не думала ни о чем, кроме него. Они полностью поглощены друг другом. И это — прожив вместе почти сорок лет.

— А когда вы были маленькими? — сказал он.

— Держали нас на втором плане. Морин в девятнадцать лет сбежала и нашла себе жениха, но это кончилось ничем. Впрочем, она потом очень скоро вышла замуж. Короче говоря, мои родители никогда по-настоящему нами не интересовались. Они заботились о нас, бывали нам рады, когда мы приезжали на каникулы из школы, но меня не оставляло ощущение, что все это лишь незначительный придаток к их жизни.

В аптеке он заметил между отцом и дочерью своеобразную мягкую благожелательность: они работали вместе легко, без напряжения, с большой взаимной симпатией — словно старые друзья или брат с сестрой. И ни малейшего намека на то всепоглощающее, властное, требовательное, с чем он сталкивался у себя дома.

Он рассказывал ей про свою семью: она очень заинтересовалась его родителями, и был момент, когда он чуть не предложил познакомить ее с ними, но почему-то удержался и просто продолжал разговаривать о них, о Ричарде и Стивене.

— Отчего ты с такой ревностью относишься к Стивену? — спросила она. — В твоем описании он выглядит очень прямодушным и бесхитростным.

— Но что сделало его прямодушным и бесхитростным? — сказал он. — Ему была предоставлена свобода, в которой мне было отказано.

— Да? — сказала она улыбаясь. — А по-моему, и тебе ее тоже предоставляли. Ведь завидуешь ты его характеру, а не просто условиям, в которых он рос, разве не так?

— Нет, — сказал он. — Все дело в условиях. В них одних.

— Странно, — сказала она.

— Не думаю, — сказал он. — Мне кажется, так бывает почти во всех семьях.

— Разве? — Она смотрела на него с улыбкой. — Я никогда не завидовала Морин и не ревновала к ней. И она тоже, насколько я знаю. Мы ссорились, но не как соперницы, не потому, что нам надо было что-то делить.

— Но ведь ваши родители вышвырнули вас вон.

— Они нас не вышвыривали.

— Однако вы чувствовали себя отстраненными от них, и отстраняли вас они сами, в равной степени. Тогда как моя мать всегда занималась Стивеном гораздо больше, чем мной.

— И все-таки матери в твоей жизни принадлежит очень большое место.

— Разве?

— По-моему, да.

Он озлился: он не выносил, когда ему указывали какие-то мотивы его поведения, даже если он только что сам о них говорил. Его травмировало, что она их обсуждает: заговорив о них вслух, он надеялся их перечеркнуть.

— По-моему, ты очень наивен. Ведь за милю видно, почему ты завидуешь и ревнуешь.

Теперь в этой убогой комнате он смотрел на нее, испытывая безнадежную горечь поражения. И он и она попали в ловушку собственного прошлого: она — с ее странной отстраненностью, с ее обособленностью не только от родителей, но и от мужа, он — с его странной сосредоточенностью на семье, которая теперь, когда он так в этом нуждался, отказывалась освободить его.

Некоторое время они сидели молча. Вокруг стоял запах затхлости. Он принес цветы, по даже их краски и аромат не могли превозмочь этот запах, окружающую унылость, которую она, казалось, нарочно искала и обрела.

— Меня начинает угнетать, что она тебя так угнетает, — сказала она.

— А она меня угнетает?

— Собственно говоря, не комната. Ее я могу привести в порядок. Сменю мебель, и через неделю-другую она будет выглядеть совсем новой. Комната сама по себе никакой роли не играет.

— Так что же меня угнетает? — спросил он, потому что его настроение ухудшалось с каждой минутой, проведенной в этой комнате, за окнами которой шумел город.

— А то, что благодаря ей, — сказала она, — мы оказались лицом к лицу, наедине, и нет ни Фила, ни Морин и ее мужа, ни матери, — добавила она с ударением, — за которыми можно было бы спрятаться.

— Наверно, ты этого и хотела, — сказал он. — Наверно, ты это и подразумевала под выбором.

Она разгладила юбку на коленях. Ее фигура в тяжелом кресле снова казалась маленькой и беззащитной. Он начинал ненавидеть ее и бояться. Она воплощала что-то, в чем он не мог как следует разобраться: упорное цеплянье за прошлое, утверждение неприятного ему прошлого, решимость прибрать его к рукам. Ему все время хотелось причинять ей боль.

И, словно почувствовав, чем заняты его мысли, она сказала:

— Ну, а у тебя как? Твои родители знают про меня?

— Нет, — сказал он и добавил, сам не понимая зачем: — Вряд ли.

— А ты хочешь им сказать?

— Не вижу смысла. — Он добавил: — Они знают, что я с кем-то встречаюсь. Ведь я задерживаюсь допоздна чуть не каждый вечер.

— С кем-то, но не со мной.

— Нет, — сказал он.

— Я усложняю твою жизнь?

— Нет, — повторил он упрямо и мотнул головой.

— А ты мою усложняешь. Но это мне нравится, — сказала она, стараясь его успокоить.

Через некоторое время они пошли ужинать в кафе: в городе почти некуда было зайти поесть.

Когда позже они вернулись к ней, он почувствовал, что в нем снова поднимается протест, неясная злоба. Он стал безжалостно грубым: но боялся он сам — и себя больше, чем чего-либо внешнего, пришло ему в голову. Он ушел от нее за полночь, опоздав на последний автобус, но часть дороги до поселка его подвез грузовик. Домой он добрался в два часа ночи.

На следующее утро мать, спустившись в кухню, не поздоровалась с ним.

— Что-нибудь случилось? — спросил он хмуро, раздраженный ее молчанием и угрюмой тишиной в доме. Стивен и Ричард уже ушли в школу.

— В котором часу ты вернулся? — сказала она.

— Не знаю, — сказал он.

Мать кончила одеваться, загородившись спинкой стула. Он ненавидел эту ее привычку: она спускалась вниз в ветхой юбке и кофте или в линялом платье и, встав за стулом, натягивала чулки. Возможно, это были какие-то отголоски ее детства — вечером она обязательно снимала чулки у очага и вешала их на стул. Они всегда были дырявыми. Ему было мучительно смотреть на нее и столь же мучительно отворачиваться. Он не мог понять, почему она не может снимать и надевать чулки наверху. Теперь она продолжала машинально их натягивать, а потом одернула платье нелепо чопорным движением.