Онуфриус был уничтожен. Он понял, что дело в проклятом сходстве портретов. Не чувствуя себя виноватым, он надеялся, что время поставит все на свои места и честь его будет восстановлена. Во втором письме содержалось приглашение на бал.
— Ладно, — сказал Онуфриус, — схожу, это меня немного развлечет и рассеет весь этот морок.
Наступило время идти. Онуфриус долго одевался, приводил себя в порядок. Как и у всех художников (за исключением отъявленных грязнуль), костюм Онуфриуса был довольно изысканным. Не то чтобы он одевался как-то особенно модно, однако стремился придать своим жалким одеяниям живописные черты, чтобы выглядеть не столь буднично. Он взял себе за образец один прекрасный портрет работы Ван Дейка, висевший у него в ателье, и действительно, стал необыкновенно похож на него: казалось, будто портрет вышел из рамы или отражается в зеркале.
На бал явилось великое множество гостей. Чтобы пройти к хозяйке, надо было преодолеть поток дам. Нашему герою пришлось измять немало кружевных накидок, приплюснуть не один рукав, испачкать не одну туфельку, прежде чем он добрался до хозяйки. Обменявшись с нею, как водится, двумя ничего не значащими фразами, он развернулся на каблуках и стал искать в этой толкотне какое-нибудь приятное лицо. Не найдя знакомых, он примостился на козетке у оконной амбразуры, откуда мог наблюдать за происходящим, будучи сам наполовину скрыт из виду шторами. С тех пор как мысли его фантастическим образом испарились, он не заботился более о том, как поддержать беседу. Он казался себе глупцом, хотя отнюдь таковым не являлся; соприкосновение с миром вернуло бы его к реальности.
Вечер был из самых блестящих — великолепное зрелище. Здесь все сверкало, кружилось вихрем, звенело, порхало, блестело, переливалось: газовые юбки, подобные крылышкам пчел, тюль, креп, блонды, парча, ажурные платья, платья с вырезами; ткани, украшенные волнами и складками, сотканные из тумана, из паутины, из воздушных нитей; золото и серебро, шелк и бархат, блестки, мишура, цветы, перья, брилллианты и жемчуга — содержимое бесчисленных ларцов и сундуков. Роскошь со всего света была явлена тут.
Великолепная картина, клянусь честью! Хрустальные гирлянды сияли, как звезды. Снопы света преломлялись и сверкали всеми цветами радуги, подобно драгоценным каменьям. Женские плечи, блистающие глянцем атласной кожи, влажные от пота, казались агатами или ониксами, погруженными в воду. Взгляды порхали, языки мололи вздор, гости кланялись друг другу и пожимали руки, шарфы летали по ветру, — это была прекрасная минута. Музыка заглушалась голосами, голоса — шарканьем ножек по паркету и шуршанием платьев, — все это составляло праздничную гармонию, веселую суматоху, способную опьянить самого заядлого меланхолика и свести с ума самого здравомыслящего человека.
Онуфриус не обращал на все это внимания, он был мысленно с Джачинтой. Внезапно глаза его загорелись: в зал вошел молодой человек весьма необычной наружности. На вид ему было лет двадцать пять. На нем были черный фрак и черные панталоны, красный бархатный жилет под горло,{238} белые перчатки, золотое пенсне. Он носил коротко подстриженные волосы и рыжую бороду a la Сен-Мегрен.{239} Во всем этом не было ничего необычного: некоторые модники щеголяли в подобных костюмах. Он имел чрезвычайно правильные черты лица: его тонкому и четкому профилю могла бы позавидовать не одна светская красотка, но столько иронии было в уголках этих бледных и тонких губ, поминутно прячущихся в тень рыжеватых усиков, столько злобы в глазах, сверкавших через стекла пенсне, как глаза вампира, что невозможно было не заметить его среди тысячной толпы.
Незнакомец снял перчатки. Лорд Байрон или Бонапарт могли бы гордиться такой маленькой рукой с длинными, тонкими округлыми пальцами — такой хрупкой, белой и прозрачной, что страшно было пожимать ее, будто она могла сломаться. На указательном пальце у него красовался тот самый злополучный рубин, сверкавший таким живым блеском, что вынуждал отводить глаза.
У Онуфриуса волосы на голове зашевелились. Свет канделябров стал бледно-зеленым. Глаза дам и диаманты потухли. И только великолепный рубин сиял, как солнце в тумане, посреди салона, погрузившегося во мрак.
Праздничное опьянение, безумие бала было в разгаре. Никто, кроме Онуфриуса, не обратил внимание на это событие. Странный незнакомец скользнул тенью между группами гостей, перекинулся словом с теми, обменялся рукопожатием с этими, кланяясь дамам с видом насмешливого почтения и преувеличенной учтивости, которая вгоняла в краску одних и заставляла кусать губы других. Казалось, его рысий взгляд проникает в самую глубину их сердец. Какое-то сатанинское презрение сквозило в малейших его движениях. Неприметное подмигивание, складки на лбу, изгиб бровей, выпяченная нижняя губа, обращающая на себя внимание даже в неприятной полуулыбке, — все в нем выдавало, несмотря на учтивость манер и смирение в речах, гордыню, которую он стремился скрыть.
Онуфриус, не спуская с него глаз, не знал, что и думать, и если бы вокруг не было такого множества народу, его охватил бы ужас. В какой-то момент ему даже показалось, что он узнал в незнакомце того, кто снял у него верхнюю часть головы, но тут же он убедил себя, что это ошибка.
Подошли какие-то господа, завязалась беседа. Вбив себе в голову, что мысли покинули его, Онуфриус и в самом деле их лишился. Будучи ниже себя самого, он опустился до уровня других. Его находили очаровательным и гораздо более остроумным, чем обычно. Водоворот подхватил его собеседников, он остался один. Мысли его приняли другое течение: он забыл про бал, про незнакомца; он не слышал шума, он был за сто лье от всего.
Кто-то дотронулся до его плеча. Он вздрогнул, как внезапно разбуженный, и увидел перед собой госпожу *** уже четверть часа стоявшую рядом и не замечаемую им.
— Ну что же вы, сударь, о чем вы думаете? Может быть, обо мне?
— Ни о чем, клянусь вам…
Он поднялся, госпожа *** взяла его под руку, они сделали два или три тура, перекинулись несколькими словами, после чего она произнесла:
— Мне хотелось бы попросить вас об одном одолжении.
— Говорите, вы же знаете, я не очень суров с вами.
— Прочтите тем дамам пьесу в стихах, о которой вы говорили мне на днях. Я рассказала им, и они смертельно хотят ее услышать.
Услыхав это предложение, Онуфриус нахмурился и ответил «нет» с особым нажимом. Госпожа *** настаивала, как умеют настаивать женщины. Онуфриус сопротивлялся столько, сколько следовало, чтобы оправдаться в собственных глазах за то, что он называл слабостью, и в конце концов уступил, хотя и с неохотой.
Торжествующая госпожа***, придерживая Онуфриуса за кончик пальца, чтобы он не ускользнул, ввела его в середину кружка и тогда уже выпустила его руку, которая упала как мертвая. Онуфриус, растерянный, озирался вокруг сумрачным взглядом, как свирепый дикий бык, которого пикадор только что выпустил на арену. Рыжебородый франт стоял тут же, топорща усы и разглядывая Онуфриуса с видом злобного удовольствия. Чтобы выйти из этого тягостного положения, мадам*** сделала ему знак начинать. Он изложил сюжет пьесы и произнес название довольно неуверенным тоном. Гул прекратился, шушуканье умолкло, наступила глубокая тишина, все приготовились слушать.
Онуфриус стоял, опершись рукой на спинку кресла, служившего ему чем-то вроде трибуны. Рыжий щеголь расположился рядом — так близко, что Онуфриус касался его. Увидев, что Онуфриус собирается раскрыть рот, он достал из кармана что-то вроде серебряной лопаточки и газовую сеть, насаженную на маленькую палочку из черного дерева. На лопаточке была некая субстанция, пенистая и розоватая, довольно похожая на крем, которым наполняют пирожные. Онуфриус сразу узнал стихи Дора, Буфлера, Берни и господина шевалье де Пезе,{240} превращенные в кашицу или студень. Сеточка была пуста.