Онуфриус никогда не смотрелся в зеркало по вечерам, опасаясь увидеть нечто другое вместо собственного лица. Он не решался также запустить руку под кровать, чтобы вытащить шлепанцы или какой-нибудь еще предмет домашнего хозяйства, дрожа от страха, что холодная и влажная рука протянется навстречу его руке и утащит его под кровать. Он избегал заглядывать в темные углы, боясь обнаружить там сморщенных ведьм верхом на метле.

Когда Онуфриус оставался один в своей огромной мастерской, вокруг него начинал кружиться фантастический хоровод: советник Тусман, доктор Табраккио, благородный Перегринус Тис, Креспель со своей скрипкой и с дочкой Антонией, незнакомец из заброшенного дома и все загадочное семейство из богемского замка — это был совершеннейший шабаш. Стоит ли говорить, что и кота своего он тоже боялся, почитая за второго Мурра.^{225}

Как только ушла Джачинта, Онуфриус уселся перед картиной и стал размышлять, чем можно объяснить утренние события. Циферблат часов на церкви Святого Павла, усы, засохшие кисти, взрывающиеся тюбики и особенно толчок под локоть — все это представилось его мысленному взору в фантастическом и сверхъестественном свете. Он ломал голову, ища правдоподобного объяснения, а сверху взгромоздил целый том in-octavo предположений самых диких, самых невероятных, которые только могли прийти в голову человеку, повредившемуся рассудком. Хорошенько порывшись в памяти, самое большее, к чему он пришел, — что дело было совершенно необъяснимо… разве что тут поработал сам дьявол… Эта мысль, над которой он сам поначалу смеялся, пустила корни в его мозгу и казалась все менее смехотворной, по мере того как он с ней свыкался. Через некоторое время он уже был в этом убежден.

В конце концов, что такого безумного было в этом предположении? Существование дьявола засвидетельствовано самыми уважаемыми авторитетами, как и существование Бога; это — догмат веры. И чтобы помешать себе усомниться в этом, Онуфриус стал наводить справки в реестрах своей обширной памяти, вспоминая все известные ему места из светских и духовных писателей, где трактуется об этой важной материи. Дьявол так и рыщет вокруг человека.^{226} Сам Иисус не был защищен от его поползновений. Каждый знает об искушении святого Антония. Мартину Лютеру тоже досаждал сатана, и тот, чтобы освободиться от него, был вынужден запустить чернильницей ему в голову. До сих пор на стене кельи сохранилось чернильное пятно.

Онуфриус вспомнил все случаи одержимости, начиная с библейских бесноватых и кончая луденскими монахинями,^{227} все прочтенные им книги о колдовстве:^{228} Боден, Дельрио, Лелуайе, Борделон, «Очарованный мир» Беккера, Infernalia, «Духи» господина де Бербигье де Тер-Нев-дю-Тэма, «Большой и Малый Альберт» — и все доселе непонятное стало ему ясно как день: это дьявол передвинул стрелку, пририсовал портрету усы, превратил волоски кистей в латунные проволочки и наполнил тюбики порохом. Теперь-то Онуфриус понимал, кто толкнул его под локоть. Только что проку Вельзевулу было преследовать его? Может быть, он хотел заполучить душу Онуфриуса? Но обычно он проделывает это другим способом. Наконец, художник вспомнил, что не так давно написал картину, где изображается святой Дунстан,^{229} ухвативший дьявола за нос раскаленными щипцами. Без сомнения, нечистый устроил все эти пакости за то, что Онуфриус поставил его в такое унизительное положение.

День клонился к закату; на пол мастерской упали длинные, причудливые тени. Найденное объяснение казалось Онуфриусу все более правдоподобным: по спине его пробежала нервная дрожь и уже начинал охватывать ужас, когда зашел один из друзей и отвлек его от всей этой чертовщины. Они вместе вышли на улицу, и поскольку не было более впечатлительного человека, чем Онуфриус, а друг его был весельчак, то вскоре рой игривых мыслей прогнал мрачные грезы. Он забыл и думать о случившемся, а если и вспоминал время от времени, то потихоньку посмеивался над собой.

На следующий день он вернулся к картине и прилежно проработал три или четыре часа. Хотя Джачинты не было рядом, ее черты так глубоко запечатлелись в его сердце, что он мог и без нее закончить портрет. Все было почти готово, оставалось только нанести два-три последних штриха и поставить подпись, как вдруг маленькая пушинка, кружившаяся вместе с другими частицами пыли в солнечном луче, повинуясь необъяснимой фантазии, внезапно покинула хоровод своих собратьев, неторопливо направилась к полотну и опустилась на тот самый мазок, который живописец только что наложил, затушевывая предыдущий слой краски. Онуфриус попытался как можно осторожнее удалить ее обратным концом кисти, но это было не так-то просто: фон немного обнажился. Онуфриус еще добавил краски, чтобы исправить досадную оплошность, — тон получился слишком темным и выделялся пятном на полотне. Он мог восстановить гармонию, только переделав целый кусок. Но теперь потерялся контур; нос сделался орлиным, почти как у Рокселаны;^{230} это совершенно изменило выражение лица: на картине была уже не Джачинта, а, скорее, одна из ее подружек, с которой она рассорилась из-за того, что Онуфриус находил ту хорошенькой.

Обнаружив эту странную метаморфозу, Онуфриус опять вспомнил про дьявола. Однако, приглядевшись внимательнее, он счел это не более чем игрой воображения. Было уже довольно много времени: Онуфриус поднялся и отправился к господину де***, чтобы там встретиться со своей возлюбленной. Конь летел как ветер. Скоро с другой стороны холма показался дом господина де*** — белый, окруженный каштанами. Главная дорога делала здесь крюк, и Онуфриус съехал с нее на проселочную, пролегавшую напрямик, через овраг. Он знал ее очень хорошо: сюда он ходил в детстве собирать ежевику и ловить майских жуков.

Онуфриус проехал почти половину пути и оказался позади воза с сеном, которого до сих пор не видел на извилистой дороге. Путь был настолько узок, а повозка настолько широка, что было невозможно миновать ее сбоку. Он пустил лошадь шагом, надеясь, что дальше дорога станет шире и он сможет проехать. Но надежда оказалась напрасной: он постоянно видел перед собой как будто медленно передвигающуюся вперед стену. Он хотел вернуться на прежнюю дорогу, но за спиной его вырос еще один воз с сеном, и наш герой оказался в плену. У него мелькнула мысль взобраться по складкам оврага, но они шли отвесно и были надежно защищены живой изгородью. Пришлось покориться: время шло, каждая минута казалась ему вечностью, он был вне себя от ярости, кровь стучала у него в висках, лоб покрылся потом.

Хриплые часы в соседней деревне пробили шесть, и сразу же вслед за ними прозвонили башенные часы в замке, другим звоном, потом еще какие-то, и еще — все часы, какие были в окрестности, вначале поочередно, потом уже все вместе стали звонить. Это был настоящий колокольный оркестр, концерт колокольчиков — мелодичных, рокочущих, визгливых, скрипучих, — перезвон, от которого можно было сойти с ума. У Онуфриуса закружилась голова, мысли спутались. Колокольни наклонялись над тропинкой, по которой он шел, глазели, показывали на него пальцем, насмехались над ним, с издевкой протягивали свои циферблаты, стрелки которых составляли прямую линию. Колокола показывали ему язык, гримасничали перед ним, поминутно вызванивая ненавистное число шесть. Это продолжалось долго: в тот день шесть часов били, пока не наступило семь.

Наконец повозка выехала на равнину. Близился вечер. Онуфриус пришпорил лошадь. Она, казалось, понимала, как важно ему доехать: ее копыта едва касались земли, и если бы не снопы искр, время от времени вылетавшие из попадавшихся на пути камней, можно было бы подумать, что она летит. Скоро ее грудь цвета черного дерева покрылась белой пеной, будто серебряным чехлом. Когда Онуфриус добрался до господина де***, шел восьмой час. Джачинта уже уехала.