Часто тишину ночи раздирали смертельные стенания и крики царя, осаждаемого толпой жестоких призраков. Весь в холодном поту, он судорожно грыз гнилыми зубами подушку, отбивался ногами и руками от невидимых ворогов и с ужасом чувствовал, что гибнет.

Евстафий не отходил от больного, исступлённо кропил стены свячёной водой, дул и плевался, изгоняя из опочивальни бесов.

Длинные пальцы царя шарили в воздухе и, сжимаясь в кулаки, так хрустели, как будто переламывали чьи-то кости.

— Преславной! — стонал время от времени духовник. — Опамятуйся!

Измученный страшною борьбой, Иоанн наконец забывался в тревожном полубреду.

И снова напряжённая тишина висла над чёрным Кремлём, каменными изваяниями стыли перепуганные дозорные, и серым пятном колебался распластавшийся на полу перед образом протопоп.

Утром, после молитвы, Грозный задавал Годунову один и тот же неизменный вопрос:

— Надумали ль те басурмены?

Борис обнадёживающе улыбался.

— Надумают, государь! Где им ещё для королевны жениха пригожей сыскать?

Но однажды в опочивальню пришёл Друцкой и, остановившись у двери, закрыл руками лицо. — Аль лихо?

— Грамота, государь, была басурменам от агличанки!

Иоанн с показным спокойствием поиграл бородой и уставился в подволоку.

— Ну, а в грамоте что?

— Сказывает агличанка, будто во младости ещё пребывает королевна. И надумала в девках покель её ещё держать.

И, отвесив земной поклон, бочком выбрался в сени.

Чтобы избавиться от охватившей всё существо гнетущей пристыжённости, Грозный приказал подать вина.

Захмелев после первого же глотка, он обнял Ивана-царевича и погляделся в зеркальце.

— Ну како стерпеть тут?

— А ты, батюшка, пренебреги!

— Аль уж яз непригож стал? Аль недостоин агличанки богопротивной?

Царевич сочно поцеловал руку отца. — А ты им, батюшка, в отмест за охальство — ни гривенки щетины, а ни вот эстолько чего другого! И уверенно:

— Токмо кивни — стрелой под нози твои наикрасные боярышни кинутся.

Иоанн прищурился перед зеркальцем, пятернёй расчесал реденькие волосы свои и обиженно надул губы.

— А?! Каково! Яз девки недостоин басурменской!

Взгляд его упал на ухмылявшегося Федьку Басманова.

— Ты! Твои то козни!

И бросил в опричника зеркальцем.

Звонко расхохотались осколки, рассыпавшись по полу.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Всюду басурмены переходили в наступление.

Разорённые холопи с украйн тучами убегали на Волгу и Дон.

Не раз Иоанн твёрдо решал принять на себя воеводство над ратью, но тяжёлая болезнь крепко приковала его к Кремлю.

Страна осталась почти без чужеземных умельцев.

Часть рудознатцев, золотарей и розмыслов ушла в свои земли, часть вымерла или, заподозренная в израде, гибла в темнице. О приезде же новых нечего было и помышлять: ливонцы не только никого не пропускали в Московию, но и прилагали все силы, чтобы переманить к себе уцелевших.

Языки каждый день докладывали царю через окольничих о злых кознях чужеземцев.

Грозный в бессильной злобе вымещал гнев на близких.

— Продались басурменам! Недолог час, и царя своего предадите.

В Покров день царь узнал, что какие-то люди сожгли привезённую из Польши типографию.

Объезжий голова получил приказ немедленно найти виновных.

Следы привели к монастырю. Заподозренных монахов приволокли в Кремль.

Царь пожелал присутствовать лично на опросе преступников.

Во время пытки один из монахов обернулся вдруг к Алексею Басманову:

— Аль за себя радеешь?!

И, извиваясь от боли, крикнул в лицо Иоанну:

— Нас, малых людишек, изводишь, а не чуешь израды, что змеёй на груди твоей таится.

Грозный тотчас же ушёл из застенка и заперся с Иваном-царевичем в опочивальне.

Притихшие было страхи проснулись с удесятерённою силою.

— Сызнов израда! От младости моей до сего часу, Иваша, таится она у меня за спиной.

Царевич прижался к плечу отца.

— Не томи ты себя думкой чёрною. То мних, может, потварь возвёл на Алексея, чтобы в отместку за пытки тебя душевной пыткой извести.

Царь упрямо затряс головой.

— Ходит! За спиною таится!

Иван раздражённо вскочил.

— Токмо меня баламутишь! Сам-то яз извёлся!

— Извёлся?

— Извёлся!

Иван пытливо поглядел на отца.

— Параскева[142] на сносях, а…

Грозный не дал ему договорить.

— То не кручина. То Богом положенная стать бабья! Пускай ведуньи кручинятся!

Царевич сжал кулаки.

— Прознать бы! Токмо прознать бы, по-Божьи ль она аль по Евдокиину!

Грозный отвернулся к киоту. Взгляд царевича тупо уставился на согнутую спину отца.

— Батюшка!

Царь чуть повернул голову и смущённо поглядел на сына.

Страшное подозрение прокралось в душу Ивана.

— Чудно мне, батюшка, что был ты немалое время велико ласков с моей Евдокией, а под остатние дни не в меру с нею гневен.

— Ты к чему клонишь?!

— К тому же.

И с мольбой:

— Дозволь уйти!

Грозный покорно пропустил сына в сени.

Скучно и боязно было в опочивальне царю, хоть и полны были сени дозорными и из соседнего терема неумолчно доносился мягкий голос Бориса.

Иоанн поднялся с постели и просунул голову в дверь. Советники торопливо вскочили с лавки. Басманов, стараясь скрыть в застывших глазах ужас, подполз на коленях к царю.

— Недобрые вести, преславной! — тихо выдохнул он, чтобы отвести разговор о себе.

— К добрым-то вестям мы с младости не приобыкли, — с ледяным спокойствием обронил царь.

Годунов стал впереди Басманова.

— Сказывают, преславной, что явился в Диком поле могутный казак-разбойник, по прозвищу Бабак.

— Ну!

— Набрал тот Бабак казаков из Черкас, Канева, Браславля да с Волги и Дона великую силу.

— Ну!

— И со споручники свои, со разбойники, Карпом, Андрушом, Лесуном да Белоусом, не даёт проходу караванам крымских и турских торговых гостей, что с нами торг торгуют.

Царь напряжённо слушал советника. В мозгу то зрели смелые планы, и тогда в глазах вспыхивали гордые искорки уверенности в себе, то вдруг представлялись в воображении разорённые области, несметные басурменовы рати, неуклонно продвигающиеся к украинам, — и снова опускались беспомощно руки, и всё казалось безвозвратно потерянным.

— Князьям уделы верну! — крикнул он неожиданно. — Пускай ведают, за что бьются!

Борис вытаращил глаза:

— Ты ли молвишь тако?

— Молчи!

Посох угрожающе застучался об пол. Жажда действовать, повелевать, так закружиться в работе, чтобы ни на мгновение не чувствовать себя самого, ураганом ворвались в душу Грозного.

— Отныне яз воеводствую! Един!

Он бессмысленно заметался по терему, опрокидывая всё на пути. Какой-то страшный огонь сжигал его и властно подбирался к мутнеющемуся рассудку.

— Коня! Малюту!

И вдруг, беспомощно зашатавшись, замертво упал.

Отлежавшись в постели, Иоанн изумлённо приоткрыл глаза и так поглядел на Басманова, как будто впервые за всю жизнь увидел его.

На землистое лицо легла примирённая улыбка.

— Борис!..

— Что, мой преславной?

— Ты здесь, Борис?

— Подле тебя, мой царь!

Грозный подложил ладонь под щёку и мечтательно уставился в стрельчатое окно.

— Здравья бы мне. Поглазеть, что у меня на Арбате, на улице опришной. Со кречеты да аргамаки позабавиться маненько.

Басманов с пёсьим умилением приподнял голову.

— Будут и кречеты и аргамаки. Дал бы токмо Господь здравия тебе. Незримая усмешка чуть шевельнула усы царя. В глазах засветились лукавые искорки.

— Да что нам сетовать! Зальём мы тугу вином да скоморошьею потехой! — И, вскакивая с постели: — Пир пировать!