— Пономарь жалует наш.

И хрипел, грозясь кулаком:

— Схорони ты улыбку свою одержимую!

Фёдор подползал на коленях к постели.

— Твоя воля, батюшка!..

Иван подмигивал лукаво отцу:

— Вот кого бы женить! Авось поумнел бы при бабе.

Конфузливо тупясь, Фёдор скромненько усаживался на край постели.

— Ваша с Ивашенькой воля, батюшка!..

Грозный трапезовал вместе с детьми, Борисом и Вяземским. Тут же за столом рассматривались государственные дела и челобитные.

Царь лениво выслушивал доклады и во всём соглашался с мнением Годунова. Только при разговорах о земщине он несколько оживлялся.

— Не верят? А яз им верю?!

И, зло отставляя от себя блюдце, ругался площадною бранью.

Однажды в беседе Друцкой, превозмогая испуг, шепнул Иоанну:

— Слух бродит недоброй, царь.

Лицо царя вытянулось и посинело.

— Израда?

— Да, государь! Слух бродит, будто умыслил Челяднин на стол твой сести.

Первым желанием Грозного было наброситься на Друцкого и задушить его собственными руками, но он только лязгнул зубами и глубоко вонзил посох в пол между растопыренными ногами опричника.

Всю ночь провалялся без сна Иоанн. Он сам давно уже слабыми намёками дал понять Друцкому, что хочет избавиться от Челяднина, которого ненавидели земские, и знал, что возведённое на окольничего обвинение — нелепая потварь; но, едва услышал о существующем заговоре, как душу смутил рой жестоких сомнений.

«А ежели потварь та в руку? А ежели и впрямь замышляет Челяднин противу меня?» — мучительно скреблось в болезненном воображении, пробуждая в груди таившийся с детства безотчётный страх перед окружающими. И нарочно, с каким-то непонятным наслаждением безумного царь гнал истину, заставляя себя уверовать в надвигающееся несчастье. С каждым мгновением становилось невыносимее оставаться одному в опочивальне. Казалось, будто сама ночь насторожилась и сейчас бросится на него через оконце тысячами бездушных призраков.

Весь в холодном поту, Иоанн сполз с постели, на четвереньках выбрался в сени и оглушительно закричал.

На крик выскочил из своего терема Федька Басманов.

— Царь! Опамятуйся, мой царь!

— Прочь, змея подколодная! — заревел Иоанн. — Бориса! Бориса с Ивашенькой!

И, только увидев царевича и Годунова, пришёл немного в себя.

— Не спокинете?… — прижался он крепко к плечу Бориса. — И ты, сынок, не спокинешь меня перед кончиной моей?…

— Лекаря бы, батюшка! — ,тревожно посоветовал Иван, помогая отцу улечься в постель.

— Поздно, дитятко! — безнадёжно махнул рукой Грозный. — Не жилец яз ужо на земли.

Царевич почувствовал на своей щеке горячее дыхание больного и понял, что отец сдерживает мучительные рыдания.

— Полно тебе… полно, батюшка!

Иоанн с трудом ткнулся лицом в подушку и придушенно всхлипнул.

— Где ты, Ивашенька?

— Здесь, батюшка, здесь!

— Не спокинешь?…

И, приподнявшись на локтях, устремил мокрые от слёз глаза в иконы.

— Пошто отнял ты, Господи, у меня Настасьюшку мою сизокрылую? Пошто разлучил с ангелом моим утешителем?

Он вскочил вдруг с постели и схватил посох.

— Израда! Всюду израда! Полон Кремль израдою чёрной!

Из груди рвались исступлённые вопли; звериный гнев, ужас и смертельная обида мутили рассудок.

— Извели! Настасьюшку, хранителя моего, извели! Иуды! Христопродавцы!

В оконце слизистой мутью сочился рассвет.

Царя разбудил благовест к поздней обедне. Наскоро умывшись, он пошёл в сопровождении Басмановых, Бориса и Ивана-царевича в церковь и сам отслужил обедню.

Сложив на груди руки, девичьим голоском тянул Федька Басманов часы.

Никогда ещё так усердно не молился Грозный. Он нарочито затягивал службу и с глубочайшим проникновением произносил каждое слово.

Евстафий не спускал глаз со своего духовного сына и, заразившись молитвенным настроением, призывал на голову царя всю небесную благодать.

На паперти Иоанн ласково потрепал Фёдора по щеке.

— Поблаговестил бы, Федюша!

Царевич растянул рот до ушей и нежно прижался к Борису.

— Твоя воля, батюшка. А не пожалуешь ли и Бориса ко мне на звонницу?

— Аль полюбился Борис?

— Полюбился, батюшка. Тако он жалостно сказы мне сказывает!

И, увлекаясь:

— Яз благовещу Господу Богу, а он божественное поёт. И тако душеньке радостно…

— Ну, иди, дитятко, поблаговествуй. А в другойцы и Бориса отдам.

На ступенях храма, по обе стороны паперти, стояли земские и опричники.

Иоанн лёгким кивком ответил на поклоны и пристально оглядел Челяднина.

— Каково почивать изволил, царь и великий князь всея Русии?

Ошеломлённый окольничий в ужасе отступил.

— Несть иного царя, опричь тебя, Иоанн Васильевич!

Земские многозначительно переглянулись.

Клин государевой бороды оттопырился и забегал по сторонам. Глаза почти скрылись в щёлочках приспущенных век.

— Убрать! — топнул неожиданно ногой Иоанн и, не торопясь, пошёл в хоромы.

На крыльце он задержался.

— После трапезы волю яз судом судить того Челяднина!

В тереме, отведённом для приёма чужеземных послов, на расставленных в три ряда лавках уселись бояре. Вдоль стены разместились опричники. Иоанн скромно примостился у двери, на чурбачке. Стрельцы ввели узника.

— Вот, — мягко и заискивающе улыбнулся Грозный. — Вот человек, кой восхотел сести на стол московской!

До прихода на суд окольничий не терял ещё надежды на то, что сумеет оправдаться и вернуть милость царя. Но мягкая, заискивающая улыбка всё сказала ему.

В покой с узлом в руке протискался Иван-царевич.

— А восхотел — и сиди, — сквозь сиплый смешок уронил Иоанн.

И строго повернулся к советникам:

— Тако яз молвлю?

Друцкой поклонился за всех, принял от ухмыляющегося царевича узел и развязал его.

Бояре с недоумением поглядели на царские одежды, вытащенные из узла.

— Обряжайся, преславной! — ткнул Иван кулаком в бороду окольничего.

В шапке Мономаха и в царских одеждах, подчиняясь немому приказу Грозного, Челяднин уселся на престол.

— Абие послушаем, чего волил сей человек, — с трудом скрывая сострадание, процедил Годунов.

Дьяк приступил к чтению обвинительной грамоты.

По мере чтения пергаментная трубка распускалась широкою и длинного лентою и коснулась краем своим дубового пола.

Земские слушали с затаённым дыханием и были уверены, что вот-вот назовут имена бояр, приплетённых к заговору.

Но дьяк перечислил с десяток безвестных служилых людей и не заикнулся о высокородных.

Грозный упёрся подбородком в кулак и исподлобья следил за выражением лиц князей и бояр.

«Любо вам, мымры, — думал он с ненавистью, — позоры зреть опришных моих. Погодите ужотко! Будет и на вас мор, окаянных!»

Когда грамота была прочитана, царь упал на колени перед окольничим.

— А не пожалуешь ли меня, Рюриковича, премилостивой подачей подённой, царь?

И, распалясь, ткнул посохом в грудь безмолвного узника.

— Псам его на прокорм!

Царевич подскочил к Челяднину и содрал с него одежды.

На дворе, предупреждённые заранее, толпились псари.

— Гуй! Гуй! — науськивал Друцкой псов на вышедшего из сеней окольничего.

Свора набросилась на жертву.

После трапезы протопоп робко склонился к царю.

— Какая ещё там пригода?

Евстафий сокрушённо покачал головой.

— Записать ли «выбывшего» в поминание?

Грозный прищурился.

— Не со князи ли великие?

Но тотчас же милостиво прибавил:

— Запиши с теми, про коих речено: «Имена же их ты, Господи, веси».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

— Пришло время искать свою долю! — раскатисто гремел Загубыколесо. — Покель Гирейка москалей палит, ухнем мы всё его кодло в бисово пекло!