Засыпав порохом огромную дугу травы, розмысл поджёг фитиль.

Громовой раскат оглушил орды и посеял смятение в их рядах. В суеверном ужасе татары отступили к восходу.

Загубыколесо не дал опомниться врагу и всей силой ринулся в бой.

Пламя, вспыхнувшее от взрыва, разрасталось. Ветер гнал багровые языки полыхавшей травы в сторону смятенно бегущих орд.

Нагруженные богатой добычей, запорожцы весело двинулись в обратный путь.

Недалеко от Днепра тяжело раненный Сторчаус с трудом вылез из отбитой у крымцев арбы.

Василий, с перевязанным лицом, сам еле державшийся на ногах от невыносимой боли в простреленном подбородке, заботливо подошёл к товарищу.

— А не приложить ли свежей землицы к тем язвам твоим? — И, смочив слюною горсточку земли, приготовился помазать ею раны.

Сторчаус закрыл глаз и болезненно улыбнулся.

— Паны молодцы! — крикнул Выводков удаляющемуся войску. — Назад, паны молодцы!

Безжизненно свесилась голова Сторчауса, упавшего на руки розмысла. Умирающий, напрягая все свои измождённые силы, что-то неслышно шептал.

— Аль худо, дедко? — встревожился Выводков и уложил старика на траву.

Подоспевшие казаки печально сгрудились подле Василия.

Рогозяный Дид склонился над раненым.

— Годи тебе ганчыркой валяться! Седай на конька да в шинок! Чуешь, друже мой верный? Чуешь ли, братику?

Сторчаус приоткрыл глаза и легко, почти без напряжения, зашелестел холодеющими губами:

— Прощевай, Диду, годи! Помордовал на земле, да пора и в родную хату!

По его лицу расплылась тихая умиротворённая улыбка.

— Как просил у Бога, так и сробилось. Помираю я не под спидницею бабьей, а в чистом поле молодецкою смертью…

Голос его слабел и прерывался. В горле жутко булькала кровь, с каждым словом всё больше набиваясь во рту отвратительной клейкою жижицей.

— Хай живе Запорожье! — выдохнул он вместе с отлетевшею жизнью.

Казаки сняли шапки и поклонились покойнику до земли.

Не высыпали, как раньше бывало, навстречу казакам поджидавшие их мирные поселяне.

Пусты были разорённые кышла. Пока шли бои в Диком поле, часть орды сделала крюк и бросилась на посёлки.

Крымцы не оставили камня на камне. Лишь горсточка людей вовремя укрылась в больших сёлах. Остальные были или перебиты, или угнаны в полон.

Невольникам связали руки, расставили в ряды десятками, сквозь ремни продели шесты и, набросив на шеи верёвки, повели в сторону Крыма.

Цепь верховых крепко держала концы верёвок и немилосердно похлёстывала полоненных нагайками.

Немногие выдержали бесконечную дорогу, бессильно падали, умирали.

Раз в день, на коротких привалах, невольников кормили павшими лошадьми.

Дети, наваленные крикливою кучею в большие корзины, давили друг друга и задыхались.

Высохшими скелетами добрались пощажённые смертью до турецкого города Кызыкерменя, расположившегося скученным грибным полем на правом берегу Днепра.

Прослышав о прибытии полоненных, в Кызыкермень съехались торговые люди из Кафы^[132], Хазлева^[133] и Хаджибея^[134].

Невольников привели на рынок, ютившийся подле мечети.

С минарета за кгаурами внимательно следил муэдзин. Облюбовав несколько девушек, он призывал хозяина и милостиво объявлял, что оставляет за собою невольниц.

Хозяин морщился, гулко глотал слюну, но всё же покорно прикладывал руки к груди и лбу.

— Всё, что просит у верных муэдзин, разве может отказать ему кто-нибудь? Бери для Аллаха!

Девушек вели через площадь и, связав, бросали в низенький, сложенный из камня сарай.

Торговые люди деловито разглядывали полоненных, тыкали кулаками в их груди и икры, раздирали пальцами рты и подсчитывали, как при покупке коней, зубы.

— Старьё! Много просишь за падаль!

Продавцы возмущённо всплёскивали руками:

— Если такое золото — падаль, то какое золото — золото?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Главные силы Девлет-Гирея неуклонно продвигались к Московии.

На берегу Лопасни, в Молодях, хан обратился к князю Михаиле Ивановичу Воротынскому:

— Ведомо мне, что у царя и великого князя земля велика и людей множество: в длину земли его ход девять месяцев да поперёк шесть месяцев, а мне не даёт Казани и Астрахани! А либо одну Астрахань, потому — сором мне от турского султана: с царём и великим князем воюю, а ни Казани, ни Астрахани не возьму и ничего с ним не сделаю.

Грозный упал духом, узнав о требовании Девлет-Гирея. Созванная им дума ни к какому решению не пришла.

Земские настаивали на том, чтобы отдать временно крымцам Астрахань и тем спасти от разорения всю Московию. То же советовали Иоанну князь Вяземский и Басманов.

С вторжением татар одна за другой приходили с различных украин недобрые вести.

В Ливонии русийскую рать оттеснили от Дерпта: Литва и Польша, пользуясь набегом крымцев, готовились к наступлению. А тут ещё дошли грозные слухи о том, что казаки отрезали все торговые пути и скликают вольницу в поход против вотчинников и других помещиков для вызволения холопей из кабалы.

Распустив думу, царь вызвал к себе Годунова.

— Аль и впрямь смириться мне перед татарином?

Борис напряжённо задумался. Грозный терпеливо ждал, вычерчивая что-то посохом по каменному полу.

— Царь! — переступил наконец неуверенно с ноги на ногу Годунов. — Лихо на украйнах.

— Про то яз и сказываю тебе.

— А токмо, преславной, тако прикидываю яз неразумным умишком своим: противу ливонцев у нас одна сабля, противу ляхов да Литвы, государь, другая.

Он загнул два пальца и снова задумчиво наморщил лоб.

— Коликим ещё саблям счёт поведёшь? — теряя терпение, процедил сквозь зубы Грозный.

— Ещё, преславной, противу казаков вострая сабля потребна. Не спрокинулись бы те казаки для могутства твоего помехою сильнее татарской!

Грозный презрительно сплюнул и растёр ногою плевок.

— Вот казаки твои! Одна опричнина токмо свистнет — и следу не станет от тех разбойников!

Не смея противоречить, Борис подобострастно склонился:

— Велики сила и слава твоя, мой государь! Скрутит опришнина людишек разбойных.

И, словно про себя, вздохнул печально:

— Бегут смерды множеством на Жигули, на Чёрный Яр да в Дикое поле, в запорожские степи.

Грозный испытующе поглядел на советника. Вкрадчивые слова, в которых переплетались и лесть, и горькие истины, вызывали смутное беспокойство и не сулили ничего доброго.

— Ежели б не погиб под Вейссенштейном в бою холоп мой верный Малюта[135], прибрал бы он к рукам и казаков и протчих крамольников! Ужотко почмутили б при нём!

При воспоминании о Скуратове Иоанн слезливо заморгал и набожно перекрестился.

Годунов грохнулся на колени и сейчас же поднялся.

— Токмо, государь, яз разумею: негоже Гирея новою саблею жаловать.

Царь оживился.

— Верно, Борис! Мудро умишком ворочаешь!

И твёрдым голосом:

— Немедля спошли гонцов к Воротынскому. Дескать, волит царь тако сказывать Девлет-Гирею: ныне противу нас одна сабля — Крым; а тогда — Казань будет вторая сабля, Астрахань — третья, ногаи — четвёртая!

Как-то среди ночи к царю в опочивальню ворвался Евстафий.

— Тула горит, государь!

Александровскую слободу пробудили полошные колоколы.

Грозный перво-наперво приказал вывезти из слободы драгоценности. Для удобства работные люди разобрали церковь святой Евдокии, в подземельях которой хранилось вывезенное из Новагорода добро.