Молча поднялся и, скрипя зубами, одел фуфайку. Долго возился с сапогами, наконец был готов.

На улице новый знакомый разговорился:

— Будем бороны делать. Зубья прикручивать, которые прослаблены, а некоторые и приварим.

Ладно, сегодня отдыхай, – разрешил он. – В понедельник придёшь вон туда, где гараж. Там меня спросишь, покажут, – оторвал зубами кусок от папиросы и выплюнул.

— А что за доктор‑то? – медленно шёл, загребая сапогами волглый снег.

— Да старичок один. Мы его дурачком считаем, но лечит хорошо.

— Колдун, что ли, деревенский?

— Чёрт его знает. Говорят, бывший поп.

— А почему дурачок‑то?

— Как же, – раскурил папиросу кузнец, – ходит по деревне, брошенных кошек собирает, собак бездомных и кормит их. Лучше бы свиней завёл, – выплюнул в снег окурок. – Вот и дом его, – показал на щелястый забор.

Дома я не увидел.

— Стучи в калитку, – треснул он сапогом по забору, – а я пойду.

Дверь раскрыл седенький длинноволосый старик с белой, благообразной бородой.

— Заходи, – не спрашивая ни о чём, пропустил меня во двор и зашмыгал разношенными, с кожаной заплаткой на пятках, валенками.

Пожав плечами, пошёл за ним.

Поверх подпоясанной узким мягким ремешком рубашки на нём ничего не было. Острые лопатки вздрагивали под рубашкой в такт шагам. Мимо рассохшегося, покосившегося сарая из тёмных, шершавых досок с соломенным верхом прошли к маленькому, аккуратному, оштукатуренному домику с чуть покатой рубероидной крышей и одним подслеповатым окошком в левой его части.

Кивком головы старик пригласил за собой.

В сенях было сумрачно и терпко пахло летним полем. Глаза быстро привыкли к темноте.

Вздрогнув, я отдернул руку – что‑то мокрое и холодное ткнулось в неё. Мурашки побежали по спине. Рядом со мной стоял огромный пёс.

— Шарик, не балуй! – ласково потрепал его дед, на плече которого уже сидел кот.

Слева виднелась ещё одна дверь. Правая сторона была завалена дровами и сеном. Нависший над головой потолок сделан был не из досок, а из толстых сучьев и брусков. Сквозь щели выбивались клочки трав. На чердаке кто‑то шевелился и шуршал. Из тёмной глубины сарая не мигая смотрело несколько пар светящихся глаз. Стало жутко. Дед, распахнув вторую дверь, прошёл в маленькую тёплую комнату. Две кошки, задев мои ноги, вышмыгнули из неё. Кота на плече старика не было. Я проклинал себя – дёрнул чёрт прийти. Дед, видно, понял моё состояние и успокаивающе улыбнулся.

— Садись, – пододвинул один из двух табуретов, стоящих у маленького, с дверками, стола, накрытого чистенькой розовой клеёнкой, в небольших кругах и квадратах которой были наштампованы мельницы и каменные дома с островерхими крышами и длинными трубами. Сняв у двери сапоги, тихонько сел. Сразу у входа, на расстоянии протянутой руки, пылала жаром белёная печка с широким зевом. Из‑за неплотно прикрытой чугунной дверцы выбивался огонь, отбрасывая на стол блики. Стало тепло, спокойно и хорошо.

— Ну‑ка! – нежно согнал дед со старой, с почерневшими спинками, узкой кровати, накрытой цветастым одеялом, котёнка и сел на его место, поближе к печке.

С другой стороны, в головах, между кроватью и стеной стоял тёмный сундук с чуть заметной в полумраке комнаты резьбой.

Дед, облокотившись худыми лопатками на плюшевый коврик с оленями, ласково смотрел на меня. На узком подоконнике у стола стояли три небольших глиняных горшка с неизвестными мне цветами. В углу, напротив сундука, старинная этажерка ломилась от книг в красивых старинных переплетах. Свободное место на полу заботливо застелили двумя шерстяными тёмно–красными дорожками с продольными жёлтыми полосами. На стенах висели иконы. Здесь, как и в сенях, на двух, протянутых над кроватью веревках, сушились пучки трав. Их запах, печное тепло и тишина просто пьянили меня. Даже палец перестал ломить. Старик, поднявшись с кровати, перенёс табурет поближе ко мне.

— Покажи‑ка руку, сынок.

Я даже не успел удивиться, как он, плотно сжав кисть, повернул палец, в нём что‑то хрустнуло, и на секунду потемнело в глазах.

— Уже не больно! – старик внимательно смотрел на меня. – Боль у–хо–о-дит, – чуть растягивая слова, повторил он.

И правда, боль уходила. Дед улыбнулся.

— Вот видишь, ничего страшного.

— Я и не боялся, – словно маленький, ответил ему.

— Снимай фуфайку, будем чай пить, – он протянул поллитровую аллюминиевую кружку.

Давно не чувствовал себя так спокойно и уютно. Заботы не касались меня, мой мозг не воспринимал их. Не хотелось ни о чём думать.

— Это целебный настой. На‑ка выпей.

Горькая жидкость с приятным запахом обожгла горло.

Я отдыхал душой и телом.

Маленький чёрно–белый котёнок с пушистым хвостом пулей вылетел из‑под кровати и ловко, словно спортсмен по канату, забрался по ноге на колени к деду. За ним гнался такой же пушистый товарищ. Но второй котёнок не полез, а остановился рядом с ногой и задумался. Через секунду, будто что‑то вспомнив, задрав хвостик, сремительно исчез под кроватью. Было интересно наблюдать за ними. Старческая рука в сухой коричневой коже ласково гладила вытянувшего шею и внимательно глядевшего под кровать котёнка.

Оглянувшись на деда, он спрыгнул на пол и боком, сгорбив пушистую спинку и соединив на макушке уши, смешными прыжками стал подбираться к своему залегшему другу.

— Озорники, – улыбнулся старик.

Из сеней он принес банку с вареньем и протянул деревянную ложку. Такого вкусного варенья я никогда не пробовал.

— Говорят, вы попом были? – отбросив дипломатию и обжигаясь чаем, спросил я у него.

Отставив кружку, он по–доброму рассмеялся.

— Да. Духовную академию закончил.

— А сейчас на пенсии, что ли? – ругнул себя за любопытство.

— Можно считать и так. Оставил службу и пришёл в мир.

Напившись чаю, он сёл на кровать и сложил руки на груди. Чувствовалось, ему хотелось поговорить.

— На земле много религий: христианство, мусульманство, буддизм…

Потому и держатся они, что дают просвет в однотонных изматывающих буднях. И надежду, и мечту, и бессмертие… – начал он. – Поклоняться чему‑то у человека в крови. Но из всех религий самая верная была первая – язычество, если исключить из неё жестокость.

Какое же это счастье поклоняться солнцу, небу, деревьям, цветам, воде. Любить все сущее на земле, – он откинулся спиной на настенный коврик, уронив руки на колени. – Тебе, наверное, неинтересно?

— Почему, очень интересно, – я поставил локоть на стол и оперся лбом о кулак. – Если бы обожествляли деревья и воду – не сгубили бы столько лесов и рек.

Он улыбнулся.

— Как тебя зовут‑то, сынок?

— Сергей.

— Красивое имя.

— А вас?

— Меня никак. У меня нет имени.

Я удивленно посмотрел на него.

— Зови меня просто дедушкой! Зачем моё имя траве, листу или даже этим котятам? Им достаточно того, что я есть. И тебе тоже.

— Вы, что же, засомневались в Боге?

Он опять улыбнулся.

Скорее в себе. И отчасти в Боге.

Но совсем без Бога нельзя. Без Бога человек пуст, как само небытие. И Бог без человека тоже.

Он закрыл глаза и замер.

Подумав, что старик уснул, я осторожно поднялся с табурета.

Он тут же очнулся и тоже медленно встал с кровати.

Прости, – как‑то беззащитно произнёс и глубоко вздохнул. – Хочу понять и не могу… – виновато улыбнулся. – Попей ещё чаю, – ему не хотелось расставаться со мной.

— Не могу, спасибо. Товарищи ждут, – отказался я, втискивая ноги в сапоги. – Людям внушили, что загробной жизни нет и никто и ни за что их не накажет. Делай в этой жизни всё, что хочешь, – другой не будет.

Дед, затаив в бороде усмешку, молча покивал головой. Самое удивительное – палец не болел и опухоль спадала.

— Спасибо вам.

— Заходи ещё, – он вышел меня проводить.

— Конечно. Обязательно зайду, – не смог отказать ему.

14

В общежитии никого не было. Посмотрел на часы – начало второго. «Наверное, в столовой сидят», – с неохотой пошёл обедать. Есть не хотелось – умял в гостях целую банку варенья.