Оставив в штабе майора Борисова, я с двумя автоматчиками и начальником разведки капитаном Аракеляном отправился в батальон, занимавший оборону у железнодорожного моста через Сейм, на линии Кролевец — Конотоп. Едва мы прибыли к мосту, как немцы открыли по нашим позициям ожесточенный огонь из орудий и минометов.
На других участках было тихо, а здесь невозможно высунуться из окопа. Мне стало понятно, что гитлеровцы сосредоточивают основные силы именно здесь, вдоль железной дороги на Конотоп.
Я передал по телефону Борисову, чтобы он немедленно доложил командиру корпуса о сосредоточении для атаки немецких войск в районе Мельни, о начатой ими артиллерийской подготовке и о направлении главного удара немцев на Конотоп.
Вскоре передовые немецкие подразделения стали спускать на воду надувные резиновые лодки. В них торопливо садились солдаты и направлялись к нашему берегу. Все это делалось методично, без особой суеты. Чувствовалось, практиковались они не один месяц. Не теряя ни минуты, я вызвал по переправе противника и его войскам на северном берегу огонь всей бригадной артиллерии и минометов.
В исходном положении врага началась суматоха, какое-то беспорядочное перемещение. Батальон усилил огонь из стрелкового оружия. Однако отдельные лодки достигли нашего берега, и пехота противника высадилась на откосе.
С каждой минутой обстановка боя становилась для наших войск все напряженней. Положение осложнялось еще и тем, что железнодорожный мост через Сейм, заранее подготовленный к взрыву, был только поврежден. Саперы противника сразу же принялись его восстанавливать.
Но неожиданно — что значит правильно выбрать позицию! — с правого фланга, вдоль русла реки заработал станковый пулемет. Одной длинной очередью старик-«максим» словно сдул саперов противника с моста; другой — отсек, парализовал переправу. (Позже я узнал: у пулемета находился боец отличной выучки и высокой отваги Михаил Дмитриевич Иванов). Стрельба усиливалась и с той, и с другой стороны. Противник обильно поливал наши окопы свинцовым дождем. Над рекой непрерывно катился трескучий гром. Из окопов нельзя было поднять голову, и я отдавал приказания по телефону или голосом по цепи.
Этот «концерт» продолжался более часа. Немецкая пехота, которой удалось высадиться на нашем берегу, была полностью уничтожена, несколько гитлеровцев взято в плен.
Здесь же я допросил пленных: все они показали, что входят в состав передового отряда, высланного штабом 24-го мотострелкового корпуса. Этот отряд, подобранный из лучших фашистских вояк, имел задачу: форсировать с ходу реку Сейм, захватить в исправности железнодорожный мост и небольшой плацдарм на южном берегу, чтобы обеспечить переправу главных сил дивизии.
Расчеты немецкого командования мы сорвали: им не удалось форсировать реку. Однако было ясно: с подходом главных сил они возобновят наступление в этом же направлении.
Нам следовало дорожить каждой секундой короткого затишья: восстановить систему огня, пополниться боеприпасами, оказать медицинскую помощь раненым бойцам и направить их в тылы бригады, накормить людей и быть готовыми к отражению новой атаки.
Знакомая фигура начальника санитарной службы Ивана Ивановича Охлобыстина уже мелькала между окопами. Над берегом гремел его могучий бас:
— Правильно, орлы!.. Из-за двух-трех царапин нечего шляться по тылам, приветствую, одобряю!..
Он подбежал ко мне, веселый, как всегда, поздоровался, спросил негромко:
— Как быть, товарищ командир, с некоторыми ранеными? Их свыше десятка. Всех следовало бы отправить в тыл, но не хотят, протестуют. Боец Петренко заявил — «Я родом из этих мест и никто меня из этого окопа не выковырнет»! — А у самого ребра перебиты и кровь горлом идет.
— Оказать им необходимую помощь и оставить в строю. После боя сообщить мне фамилии.
— Но ведь это непокорство, товарищ полковник!
— Нет, Иван Иванович, это геройство.
Среди сандружинниц, выносивших раненых к машинам, я заметил знакомую девушку. Где я ее видел? Опустив носилки на землю, она выпрямилась, почти ребенок, смуглая, тоненькая, с крылатыми бровями на суровом лице.
— Послушайте, Иван Иванович, кто эта девочка? Давно ли она у нас?
Начальник санслужбы улыбнулся:
— О, эта девочка… Настоящий орленок! Абсолютно бесстрашная. Редкость! Сегодня под огнем противника она успела оказать первую помощь десяти тяжелораненым бойцам и вынести их с поля боя. Только фрицы, как видно, за дружинницу ее не признают. Новенькую шинель совсем испортили.
Он окликнул дружинницу, она подбежала к нам, замерла, откинув голову.
— Покажи, Машенька, свою шинель… — Охлобыстин наклонился, взял изорванную полу шинели, потом легонько повернул дружинницу вполоборота ко мне. — Обратите внимание: семь пулевых пробоин.
Машенька смутилась, смуглое личико ее зарделось, будто извиняясь передо мной, она сказала негромко:
— Нiчого, товарищу полковник… Я у вiльний час зашию.
Только теперь я вспомнил Голосеевский лес, худенькую девочку и ее дядю, рабочего из Мышеловки.
— Так вот кто это! Машенька из Мышеловки!..
Она всплеснула руками.
— Вы до сих пор меня помните?
За короткое время войны я видел много трогающих сердце сцен: прощание товарищей с умирающим бойцом, расставание матери с сыном, скорбь осиротевших детей у черного пепелища, скупую слезу воина перед свежей могилой родных. Но, пожалуй, впервые я был тронут так глубоко обликом этой девочки на переднем крае, почти ребенка, смущенной, что не успела заштопать пробитую вражескими пулями шинель.
— Вот что хочу я сказать тебе, Машенька, дочка моя… Спасибо тебе, родная, что идешь ты с воинами Советской Родины, поддерживаешь, помогаешь им в борьбе против ненавистного фашизма. Родина не забудет твоей отваги, твоей доброты…
В полдень в штабе бригады Борисов доложил мне, что наше боевое охранение ведет в Озаричах бой с разведывательным подразделением противника. Начальник боевого охранения старший сержант Фролов просит разрешения на отход.
Разрешив отвести боевое охранение в тыл, я связался со штабом корпуса, доложил командиру обстановку и сообщил выводы о противнике.
Полковник Затевахин обещал выделить в мое распоряжение танковую роту в составе шести машин Т-26, трех плавающих танков и 4-й батальон 212-й воздушно-десантной бригады. Большими возможностями он не располагал.
От него я узнал, что 40-я армия вела на широком фронте ожесточенные бои с превосходящими силами противника, имея в своем составе всего-навсего две стрелковых дивизии, танковую дивизию и три наших воздушно-десантных бригады.
Неутешителен был и доклад начальника штаба бригады Борисова.
Он сообщил: левее нас, в районе Батурин, Городище, Бахмач, части нашей 21-й армии ведут очень тяжелые бои с превосходящими силами противника и что на нашем правом фланге образовался разрыв, примерно в 30–40 километров, до самой Шостки.
Значит, пленные показывали правильно, что от Шостки и до Озаричей они не встретили советских войск.
— Ваш вывод, Владимир Александрович? — спросил я у начальника штаба. — Как вы оцениваете обстановку?
Он грустно усмехнулся:
— Я думаю, наконец-то сбудется мечта наших десантников. Мы наверняка будем драться в тылу противника. И не придется нам на ТБ-3 в воздухе болтаться и потом собирать бойцов после приземления… Безграничная перспектива, Александр Ильич: воюй себе в тылу противника сколько твоей душе угодно!
Комиссар Чернышев, казалось, не понял шутки:
— Что ж, если и останемся в окружении, то на деле применим наш опыт десантников. Бригада оправдает доверие партии и правительства. Немцам не очень-то будет приятно иметь в своем тылу заряд такой взрывной силы, как наша бригада.
Сигнал воздушной тревоги прервал наш разговор, и почти одновременно с сигналом три немецких истребителя «фокке-вульф-109» обстреляли на бреющем полете из пушек и пулеметов наш командный пункт.