И вот Наташа Мухина перед нами. Задыхаясь, она вбежала на наблюдательный пункт. Признаться, я не сразу узнал ее: лицо судорожно искривлено, одежда изорвана, покрыта грязью и кровью. По-видимому, ей пришлось ползти через болото, а кровь запеклась на рукавах, на груди при переноске раненых.

Пошатываясь, она протянула мне измятый клочок бумаги. Он тоже был забрызган кровью; почерк неразборчивый, какие-то прыгающие буквы.

Я с трудом прочитал донесение командира 4-го батальона:

«Товарищ полковник, немецкая пехота и танки форсировали реку Сейм. Батальон несет исключительно большие потери. Из офицеров штаба никого не осталось. Сам тяжело ранен. Единственно, кого можно было послать к вам, — это сандружинницу Мухину. Прошу прислать подкрепление».

Я взглянул на девушку. Она заговорила прерывисто, лаконично:

— Прямое попадание снаряда в окоп… Там находился штаб батальона. Все убиты. В живых только командир. Тяжелое ранение в живот. Теперь он, наверное, уже скончался. Немецкие танки… Они уже там.

Я бросился к телефону. Все, что было у нас в резерве, в том числе и танковую роту, прибывшую час назад, пришлось бросить в контратаку, с целью восстановить оборону на участке 4-го батальона.

Однако силы были слишком неравными. Враг имел здесь, примерно, десятикратное превосходство в солдатах и технике. Его авиация непрерывно висела над полем боя и прижимала к земле наши контратакующие подразделения. Совершить в этих условиях, в ходе сражения, какой-нибудь маневр просто не представлялось возможным.

Третья танковая дивизия противника прорвала нашу оборону на участке 4-го батальона. К вечеру 9 сентября она овладела городом Конотопом.

Расширяя прорыв, немцы развернули часть сил мотопехоты и танков фронтом на восток и стали наступать в направлении населенных пунктов Кузьки — Бочечки, заходя в тылы нашей бригады.

Снова позвонил старший лейтенант Михайлов. Голос его дрожал и срывался.

— Товарищ полковник… Батальон ведет ожесточенный бой с мотопехотой. Немецкие танки прорвались… Они идут на вас!..

Трубка захрипела и затихла. Значит, опять оборвалась связь.

Я выглянул из щели. Прямо перед собой, на небольшом расстоянии, я увидел четыре немецких танка. Окутанные синеватым дымом, брызгая огнем пушек и пулеметов, они двигались плотным строем без сопровождения пехоты.

Мы были застигнуты врасплох. Обсуждать положение времени, конечно, не оставалось. Я бросился в блиндаж связистов. Чернышев — за мной. В маленьком блиндаже находились зав. секретным производством штаба сержант Иван Бовт и два связиста. В этом глубоком, но очень узком окопе мы едва поместились впятером. Я успел заметить, что другие офицеры рассеялись поблизости от нас по щелям.

Гитлеровцы, по-видимому, заметили, как мы укрывались в блиндаже. Один фашистский танк отделился от трех других, развернулся в нашу сторону и двинулся прямо на нас.

Затаив дыхание, мы молча смотрели, как надвигается серая, забрызганная грязью и запыленная стальная громадина. Было бы совершенно бессмысленно выбегать в эту минуту из укрытия. Оставаться здесь — тоже означало гибель. Впрочем, выбора уже не было: звякая гусеницами и надрывно хрипя мотором, танк медленно взбирался на блиндаж.

Затрещало перекрытие, посыпалась земля, дрогнула и перекосилась боковая стойка крепления. Удивительное дело — наше убежище выдержало вес танка.

Над нами возилась и хрипела стальная махина, ерзала с места на место, пытаясь раздавить блиндаж, во именно потому, что окоп для него был вырыт очень узкий, а перекрытие сделано из свежих дубовых бревен, маленькая крепость устояла!

Немцы, как видно, поняли, что трудятся напрасно. Танк дал задний ход и откатился. Я заметил, как неторопливо, — ведь мы сидели в ловушке и гитлеровцы были уверены, что нам не уйти, — двинулась башня, ствол орудия приподнялся, мелькнув черным пятном дула, потом несколько опустился, нацеливаясь прямо на вход. Теперь нельзя было медлить ни секунды. Я тронул за плечо бойца-связиста.

— Из блиндажа… марш! По одному пробираться вдоль берега Сейма в расположение батальона капитана Наумова!..

Мелькнула мысль: не последнее ли это мое распоряжение?

Боец метнулся прямо к гусеницам танка, вывернулся, ловко скользнул по откосу и замер, прижавшись к земле, потом стал отползать к щелям.

Вслед за ним выбежал сержант Бовт с чемоданом секретных бумаг в руке. Он упал, приподнялся, шагнул в сторону, но ствол орудия вспыхнул огнем, и сержант, тяжело раненный, упустил чемодан. Боец-связист не двигался. Он был убит. Третьим из блиндажа выбежал я. За мной, как это уже часто бывало, неотступно следовал комиссар Чернышев. Почему немецкие танкисты замешкались? Причину мы поняли несколько позже. А сейчас, в эти считанные секунды, было удивительно, непостижимо, что танковая пушка молчала.

Я подбежал к сержанту Бовту, попытался его поднять. Мне помог комиссар. Второй боец-связист подхватил чемодан. Тридцать… сорок метров мы молча волокли раненого, и на каждом этом метре я ждал разрыва снаряда.

— Смотрите, товарищ полковник… — оглядываясь, радостно закричал связист. — Вот здорово!..

Я тоже оглянулся. Вражеский танк, тот самый, который только что «утюжил» блиндаж и готовился расстрелять нас, горел. Пламя моментально охватило его бензобаки, башню, борта. Кто-то из наших офицеров поджег его бутылкой с горючей смесью.

— Чудесно, Федор Филиппович… Неужели останемся живы?

— Даже не верится. Кто же это из наших такой молодчина?

На душе сразу стало веселее. Но почему по нас не стреляли другие танкисты? Ведь наблюдательный пункт атаковала четверка вражеских машин?!

Я думаю, они не заметили, как мы выскользнули из блиндажа, а потом горящий танк стал нашим надежным заслоном.

В обрывистом овражке, на дне его глинистого русла мы встретили санитарку Наташу и передали ей сержанта Бовта.

— Сделайте все возможное, чтобы он остался жить, — сказал я Наташе. Сержант услышал. Он приподнялся с носилок, на которые его только что положили, бледный, с почерневшими губами.

— Товарищ полковник… — прошептал он. — Спасибо… Дайте мне, пожалуйста, на прощанье… закурить.

Вместе с комиссаром и бойцом-связистом я направился на командный пункт, где должен был находиться начальник штаба с группой офицеров, но на полпути мы встретились с ними.

В руках у Борисова был автомат. Гимнастерка на нем от плеча и до бедра распорота осколком. Длинные волосы, которые он обычно отбрасывал на затылок, слиплись на лбу и на висках. Открытое, типично русское лицо дышало гневом.

— Наседают, сволочи, — хрипло выговорил он, тяжело вздыхая и вытирая рукавом вспотевшее лицо, — Приходится отстреливаться… Так и отходим с огнем. Безусловно, какой-то мерзавец, гнида, шпион успел доложить немцам о расположении нашего командного пункта. Куда же путь будем держать, Александр Ильич?

— Только в батальон капитана Наумова. На его участке немцы не проявляли большой активности.

Над нами с воем пронесся «фокке-вульф». Мы залегли под обрывом. Самолет возвратился, дал длинную очередь по овражку.

— Неужели и тут заметил, бестия? — удивился Борисов, — Да, это лишь просто сказать, Александр Ильич: мол, пройдем в батальон Наумова.

По крутому скосу овражка на дно его скатился черный от болотной грязи, только белки глаз блестели да зубы, маленький, бойкий солдат.

— Товарищ полковник… — закричал он возбужденно. — А танкисты… те, чертовы колбасники, что на блиндаж напали, так и не вышли из танка. Сгорели. Значит, долго тут будет жареным фашистом вонять!

Кто-то из офицеров засмеялся.

— Ты бы умылся, франт!

Солдат передернул плечами, сверкнул белками глаз.

— Может, ежели бы не эта грязища, что на личность мою налипла, — не жить бы Степану Перепелке. Я троих фашистов из автомата сейчас уложил. Перепугались, когда я перед ними объявился. Может, за черта приняли, а?..

Наш отход был очень сложным. Все перемешалось: не поймешь, где чужие, где свои. Мы шли небольшими группами, маскируясь в кустарнике, в бурьяне. Скопляться в одном месте было опасно, вокруг рвались снаряды, строчили пулеметы и автоматы.