Поспорили, но ни на чем не сошлись, а строить церковь все же решили твердо.
Потом они ездили в Среднеколымск. в Верхний и даже Нижний остроги. Божьи дома были огромные — глянешь на крест, малахай потеряешь. А строить поменьше, видно, нельзя. Спросили, сколько надо песцовых шкур, чтобы такой же дом поставить в тундре. Городские сказали: двести мало, надо четыреста. А исправник даже с мягкой красивой скамейки вскочил: "Что? Четыреста? Да если в шестьсот обойдется — это вам бог просто уважение сделает…" Вернулись домой невеселыми. Собрать столько пушнины с людей да ничего за это не дать — попробуй, помотайся по стойбищам. Бедно люди живут, у многих ровдуги дырявые, в день всего по две трубки выкуривают…
Но и Куриль и Мамахан понимали, что строить церковь все равно надо.
Светлая вера не только очистит людей от грехов, но и сделает их послушными, а кроме того, она отнимет власть у шаманов и разорит шаманов-жуликов, которых развелось больше, чем надо. Но главное — построить церковь на свои деньги и попа посадить в нее местного, своего. Если же за все это возьмется губернатор или исправник, то попом станет русский или нездешний якут, которые будут на город оглядываться, и тогда туго придется неграмотным богачам, не говоря уже о мелких купцах.
Время шло, а Куриль с Мамаханом никак не могли собраться и обо всем подумать по-настоящему. И вот наконец решили: пусть эта зима станет началом.
А раз церковь выгодней строить здесь, в Булгуняхе, то и решать все лучше на месте.
За ползимы много горькой воды выпили два богача друга, много чохона [48] поели. Но не без пользы для дела. Условились твердо: Куриль возьмется за сбор пушнины, а потом, когда Мамахан продаст ее в городе и купит все нужное для постройки, он привезет материалы на место по Якутско-Колымскому тракту. У Мамахана были большие связи с якутскими, индигирскими, иркутскими купцами и даже с ветвью какого-то купца из Москвы, а Курилю было все же сподручней иметь дело с простым народом: немало людей он выручил в трудное время, хапугой его не считали.
Все хорошо и складно решили они, но тут до Булгуняха долетели страшные и непонятные вести, из-за которых пропала охота пить горькую воду. Шаман Сайрэ будто бы внушил Мельгайвачу сделать надрез на животе, чтобы при грехомытии обрести власть над духами, а тот перестарался — не то задел кишки, не то смешал кровь с шерстью, стал опухать и чуть не умер. Голова же чукчей шаман Кака, говорят, спас его и получил за это подарок — половину всего огромного стада. Такие серьезные слухи быстро опровергаются или подтверждаются. Эти подтверждались надежным нарочным, посланным в Халарчу.
Призадумались Мамахан и Куриль. Пока они годами собираются отколоть людей от шаманов, шаманы действуют, да еще так, будто они вот-вот возьмут всю целиком власть над тундрой. Это не просто новая свара, на которую можно плюнуть: один богач совершил глупость, а другой нагло ограбил его. Люди знают, что богачи вовсе не глупые и что добро им достается не даром. И только совсем непонятная сила может заставить их резать себя, отдавать за камлание половину богатства. Как же им-то, простым, совсем темным, малоимущим людям не бояться этой силы, не почитать ее и не подчиняться ей…
Несколько дней Куриль и Мамахан не встречались. Каждый заново обдумывал затею с попом и церковью, каждый прикидывал, побьет ли светлая вера черную веру. Купец Мамахан, знавший, что на строительстве он кое-что заработает, рассудил в конце концов просто: церковь будет готова года через три или четыре, а к тому времени история с Мельгайвачом заглохнет и опасаться, стало быть, нечего. Куриль пришел к такому же заключению, однако он был головой юкагиров и вовсе не хотел, чтобы эти три-четыре года с ним считались меньше, чем с шаманом Сайрэ. А еще он сильно переживал неудачу во время большого камлания, когда шаманы не посчитались с ним, не пошли на сделку ради добра, из-за чего все теперь обернулось вот так нехорошо для него, для юкагиров и чукчей. И он решил тоже действовать.
Зайдя к Мамахану и отказавшись выпить горькой воды, Куриль сразу заговорил:
— А ты, догор, знаешь, почему мы слабы? Потому, что у нас нет ни шестисот шкурок, ни денег. А если было бы это, то как раз бы время сейчас завозить лес, говорить о светлой вере и божьем доме, о своем попе и еще о том, что шаманы — черти…
— Ты, Куриль, накинул аркан на собственную руку, — сказал Мамахан. — Ты все эти дни прицеливался?
— Нет. Я приглядывался к ветвистым рогам шаманов-чертей… Я в конце зимы проведу большое оленегонное состязание. Поставлю на первый приз половину своего табуна, другие богачи поставят по стольку же, и я выиграю этот приз. Выиграю — или отдам печать кому угодно.
— А я продам этих оленей, куплю бревна, ты привезешь Их — и в Булгуняхе или на берегу Большого Улуро застучат топоры, — договорил Мамахан.
— Это не главное. Главное, я скажу всем людям, что отдаю выигрыш светлой вере.
— Хорошо. Но кроме этого, ты еще соберешь шкурки — и божий дом будет готов? А как же я? Может, ты без меня справишься?
— Глупому все это я рассказал бы не так…
— Догор Куриль! До чего же у тебя умная голова! — Мамахан даже вскочил на ноги. — Я, значит, тоже должен провести состязание? Конное? Я на первый приз ставлю двадцать! Хватит! А выиграю сорок или больше… — И он добавил вкрадчиво, с расстановкой: — Сегодня мы пьем водку…
И покатилась вторая половина зимы под уклон, на ровное поле гонок.
Не мешкая, Афанасий Куриль отправил посыльных к богачам индигирской и восточной тундры. Мамахан послал вестовых во все якутские заимки. А как только дни начали удлиняться, Куриль покинул свой Булгунях, перекочевал к Большому Улуро и на едоме Артамона поставил огромный тордох.
Жаркими, хлопотливыми были эти дни у богатых друзей, решивших бросить вызов шаманству.
Куриль первым делом подобрал гонщика. За три луны до состязаний он пришел в тордох Пурамы и спросил:
— Пурама не забыл, кто он такой?
— Я? Твой шурин и первый охотник, у которого в мешках вместо шкурок гуляет ветер.
— Шкурки, надо менять на порох и железные капканы. А Пурама рыбу и мясо отдает шаманам, а потом шкурки на еду меняет.
— Я не пойму, зачем ты ко мне пришел и что хочешь сказать.
— Пурама не забыл, что его близкий родственник два раза подряд выигрывал на состязаниях? Хороший гонщик — вот кто такой Пурама!
— Теперь понимаю. Я, значит, должен выиграть тебе еще одно стадо и тоже умереть? Смотри, Куриль… Мельгайвач жирел, жирел — и лопнул. Кака ограбил его — и тоже лопнет. Всем богатством тундры одному человеку завладеть нельзя — бог не разрешит.
— Пурама прав. Я назначил большое состязание. Но гонки проведу по старому правилу: приз выигрывает хозяин оленей, а не гонщик. И ему незачем будет умирать… А за меня переживать нечего: если лопну, то не сейчас. Сядем, шурин, поговорим спокойно.
В тордохе было тепло. Пурама отличался огромным трудолюбием, без дела не мог сидеть, а лазить с иводером [49] по снегу мог сколько угодно. Но хоть и любил Пурама жить в тепле, был он, однако, настоящим сыном тундры. Худой, с сухим обветренным лицом, он казался человеком, которого не может взять никакой мороз. Да, в тундре все зависит от подвижности и трудолюбия — ленивых она жестоко наказывает. А Пурама побывал в таких переделках, что иной и не выдержал бы. К тому же характер у него был вспыльчивый, и жил он в постоянном напряжении, словно дикий зверек. Куриль, знавший его гордый и независимый нрав, редко бывал у него и мало ему помогал. Но сейчас он пришел — ему нужен был человек-пружина, человек-стрела.
— Я скажу кое-что важное, и Пурама сам поймет, почему об этом пока не надо рассказывать никому… Я и купец Мамахан решили поставить в тундре большой божий дом… — Куриль замолчал в надежде узнать, как воспримет главную новость простой человек.