— Ее надо искупать и накормить, — сказала мать братьев Энегуль. — Она совсем не похожа на человека. Сначала я подумала: это маймун.

Женщины увели девочку в черную кибитку.

Атамурад направился в свою юрту. Она была пуста. На полу лежали кошмы, на решетке терима висели старые отцовские хурджуны. Здесь Рузмамед когда-то принимал гостей. Теперь он постоянно жил на Ашаке. Атамурад взял себе под мектеб эту кибитку. В ней он решил учить грамоте детей. Из поездки на Мангышлак и Челекен Атамурад привез целую кипу записанных им стихов Махтумкули. Достав их из хурджуна, он лег на кошму и принялся за чтение...

III

На другой день перед заходом солнца на подворье сердара собралось много мужчин. Пришли поздравить возвратившегося из похода Аманнияза все, кто уважал его знатный род: аксакалы — старые друзья деда и отца, сверстники, вернувшиеся с Аманниязом из Мерва.

Самые уважаемые сидели рядом с братьями на айване, остальные — во дворе под засыхающими виноградными лозами на тахте и на кошмах, разостланных аа земле. Возле дувала дымились два огромных котла, Оттуда отроки носили в деревянных чашах плов. Жен шины стояли в сторонке, возле кибиток, с благоговением наблюдая за пиршеством.

Аманнияз неспеша рассказывал о походе — говорил смущенно, потому что воевал против своих же туркмен-сарыков. Речь его походила на оправдание за содеянное зло, и это сразу почувствовали сидящие, начали вздыхать и кручиниться: не пора ли задуматься, как жить дальше? В Хорезм пришли — получили от хивинского хана воду, но продали ему совесть, Аллакули-хан — тот хоть водил туркмен на войну в Хорасан и Персию, а его паршивый сын Мадэмин уже восемь лет подряд сталкивает туркмен с туркменами

— А куда денешься? — не очень уверенно возразил Аманнияз. — Не бросать же нам добытую воду, о которой весь век мечтаем, и умираем с мечтой о воде!

— Но и жить жалкими псами у порога Мадэмина — это тоже не радость, — заметил Атамурад.

Аманнияз встрепенулся, словно проснулся от слов брата.

— А ты помолчал бы, братец! Только благодаря тому, что я стал юз-баши в войске хана, ты сумел окончить медресе. Благодаря мне ты мирно живешь в этом доме, который похож на крепость и способен принять столько гостей! Раньше мы кочевали по Узбою с двумя-тремя драными кибитками, а когда нападали на нас хивинцы — прятались от них в обрывах. Теперь моя боевая конная сотня украшает войско Мадэмина. Он уважает меня. И если бы не я, то твой труп уже давно съели шакалы. Ты знаешь, о чем я говорю, Атамурад!

— Ты думаешь только о себе, а ты подумай обо всех! — рассердился Атамурад, встал с айвана и ушел во двор.

Мирная беседа была нарушена. К тому же давно уже стемнело, и гости стали расходиться. Проводив последнего, Аманнияз отыскал брата в его кибитке:

— Слишком умным стал! Слишком глубоко копаешься в жизни!

— А ты... Ты угодничаешь перед ханом... Готов ради него...

— Замолчи! — повысил голос Аманнияз.

— Говоришь «замолчи», — потише заговорил Атаму рад. — О чести, о совести рассуждаешь, а сам посадил на цепь какую-то беспомощную девчонку!

— Ночью она может убить мою жену или нашу мать и убежать в пески. Разве ты не видел, какие злые глаза у этой сарычки?

— Аманнияз, сними с нее цепь, — попросил Атамурад. — Дай ключ от замка, я сам сниму.

Подойдя к пленнице, Атамурад снял с ее рук цепь и отвел в соседнюю юрту. Затем направился к котлам и принес чашку с пловом.

— Ешь, Кумыш, и ложись спать.

Вскоре на подворье сердаров воцарилась тишина. Атамурад лег в своей кибитке, приоткрыв килим, чтобы шел свежий воздух, и долго прислушивался к таинственным звукам ночи. Ворчали в темноте верблюды, скулил не накормленный пес — о нем все забыли.

Атамурад уже уснул и вскочил внезапно от беспокойного ржания жеребца. Встревожился от чего-то его Алмаз. «Надо было напоить на ночь!» — подумал Атамурад и тут услышал топот копыт. Выбежав во двор, он лишь успел разглядеть тень удаляющейся со двора лошади. Это его не на шутку перепугало и он закричал:

— Аманнияз, вставай, коня увели! Вставай быстрей!

Из кибитки выскочил полураздетый Аманнияз. В кирпичном доме спали джигиты—выбежали и они, кинулись в конюшню. Серого жеребца как не бывало.

В следующую минуту братья мчались на неоседланных лошадях за ночным вором. Он проскакал по городу, взбудоражив всех собак. Лай на улицах стоял оголтелый. И по нему можно было определить, в какую сторону подался вор. Он уходил в степь — несколько псов со свирепым лаем преследовали его.

Погоня с руганью и угрозой продолжалась долго. Наконец братьям удалось догнать беглеца. Конь под ним, споткнувшись, рухнул наземь и перевернулся через голову.

— Мой Алмаз! — в отчаянии закричал Атамурад. — Этот негодяй убил его.

Он нагнулся над лошадью и схватился за голову. Тут же конь захрипел и вытянулся, Когда Атамурад

— Ты, Аманнияз, гоже свой язык не высовывай, — упрекнул его Рузмамед. — На Ашаке я живу словно между двумя мирами. Один мир — Хива, другой — Россия. Если настанет время выбирать, с кем жить, куда идти, я, не раздумывая, пойду в Россию. Тебе, Аман-нияз, советую, забудь Хиву. Считай, что твой отец Рузмамед совершил глупость, когда отдал тебя в сотню Хива-хана. В Хиве ты потерял облик туркмена... Ты стал верным псом Мадэмина... Из-за тебя страдаю и я. Люди старые спрашивают меня: верно ли живешь, Рузмамед? Доволен ли своими сыновьями? Надо ли терпеть бесчинства хана? Ханские серкеры и раисы душат нас налогами. Не превратятся ли туркмены из вольных сынов пустыни в покорных рабов хана?

— Правду говоришь! — поддержал Атамурад.

— Отец, я никогда не стану верным псом хана, — обиделся Аманнияз. — Я могу покинуть Хиву хоть сейчас, но чем мы будем кормить семью, когда придут серкеры и прогонят нас с арыков? Разве проживешь на одних овцах?

— Аллах милостив, прокормимся, — не возражая больше, отозвался Рузмамед.

После обеда они вышли из юрты. Рузмамед повел их под навес, где лежали канары с шерстью. Мешки отяжелели от сырости, и Рузмамед высказал беспокойство, как бы купцы Гурлена и Ханки, куда отвозили сердары шерсть, не отказались от нее.

— Я ждал вас осенью, — упрекнул Рузмамед. — Вы приехали зимой. Не будем терять время, а то и до весны не вывезем свое добро отсюда...

На другой день они занялись погрузкой шерсти на верблюдов, чтобы немедля отправиться в путь. За этим занятием их и застал гонец, прибывший из Куня-Ургенча:

— Аманнияз, прости, если принес неугодную весть, Мадэмин-хан зовет тебя.

— Хай, шайтан! — выругался Аманнияз. — Чтоб ему подавиться!

На другой день сердары гнали верблюдов в Куня-Ургенч. Еще через двое суток Аманнияз вошел к город-скому хакиму. Тот зачитал фирман о новом походе.

Аманнияз принялся собирать своих джигитов: разослал людей в аулы — на север к Кунграду, на Узбой — в чабанские коши. Неохотно съезжались воины. По неписанному, но четко соблюдаемому договору служил в ханском войске каждый десятый туркмен, но и эти избранники противились службе, не видя в ней ей смысла, ни выгоды. «Лучше в Персию на аламаны ходить, чем служить за мешок хлеба хану!» — постоянно слышались в аулах протесты. Но именно мешок хлеба и привязывал иомудов к Хиве. Из-за него и старались аксакалы держать в повиновении своих джигитов; вразумляли их, наставляли, случалось, даже наказывали, но добивались своего — по зову хана ехали в Хиву. Аманнияз в эти дни только и слышал: «Еду, потому что ты просишь!» — «Только ради тебя, Аманнияз!» — «Аманнияз, никогда бы не поднял ни копья, ни сабли на своих, боюсь, Мадэмин перережет потом всех ургенчцев», Вот такие долки шли в съехавшихся сотнях, и они-то пугали Аманнияза. «С таким войском и до Мургаба не доедешь — половина разбежится», — удрученно думал он.

С тяжелым чувством простился он с Майсой. Жена с невыразимой тревогой и горестью смотрела ему в глаза, и ему казалось, что она смотрит в самую душу, будто там, на дне ее, было начертано: «Ты погибнешь, Аманнияз».