— Ну, друзья, зачем же вы так! — одёрнул старшего Карелин. — Не надо оскорблять друг друга!

— Простите, Григорий Силыч, — обретая спокойствие, отозвался Якши-Мамед. — Этот молокосос назвал меня попугаем, в то время как сам держит на языке чужие слова. Я могу сказать их. «Ваше высокоблагородие господин коллежский асессор, иомудский народ и лично патриарх и старейшина всех иомудов, высокочтимый Кият-хан приглашает вас на великий той, устраиваемый в честь вас в селении Гасан-Кули…» Так я говорю? — вновь обратился он к брату.

— Так, — согласился Кадыр-Мамед. — Да только повторять отцовские слова — это не попугайство и не зазорно.

— А почему ты меня назвал попугаем?! — снова загорячился Якши-Мамед. — Чем я похож на попугая?

— Ты каждому русскому, которые приплывают к нам, твердишь одно и то же: «Я воспитывался у генерала Ермолова, мой друг Муравьёв». А сам вредишь русским, как можешь. Это твои люди недавно утащили с расшивы Мир-Багирова четырёх музуров…

— Ты не попугай, Кадыр, ты собака, — ещё пуще взъярился Якши-Мамед и схватился было за нож, но сидевший справа Бларамберг поймал его за руку. В это время Кадыр-Мамед поднялся со скамьи, спокойно и с достоинстром произнёс:

— Григорий Силыч, брат мой правильно объяснил: народ иомудский вместе с Кият-ханом ждёт вас.

— Хорошо, бек, я понял вас… Передайте вашему отцу, достопочтенному Кият-хану: я навещу его, как только закончу дела в Астрабадском заливе.

— Когда закончатся ваши дела?

— Не знаю точно, но, вероятно, скоро.

Кадыр-Мамед пожалел, что встал. Теперь надо было уходить и уезжать, иначе престиж его в глазах русских окончательно падёт.

— Тогда позвольте, ваше высокоблагородие, — сказал он холодновато, — ехать мне и сообщить отцу ваши слова?

— Да, конечно… И передайте мои заверения, что я непременно посещу ваше главное кочевье…

Карелин не стал удерживать Кадыр-Мамеда: «Пусть едет. Оставишь их здесь вместе, чего доброго перережутся». Начальник экспедиции, офицеры и все, кто был на корабле, с почтением проводили Кадыр-Мамеда до катера.

Ссора двух братьев несколько испортила настроение Карелину. Из дальнейшей беседы с Якши-Мамедом он сделал вывод, что оба сына Кията спорят о престолонаследии. Хоть и не велика власть стать обладателем Дарджи, Челекена и атрекских угодий, но чего желать большего, живя на этом скудном пустынном острове. Размышляя о ханских сыновьях, Григорий Силыч отдавал предпочтение Якши-Мамеду. И не только потому, что он более интеллектуален — хорошо знает русский язык и манеры обхождения, но и по той причине, что выглядит энергичнее и предприимчивее младшего братца. «Мне нужен такой джигит, — думал Карелин, неприметно разглядывая Якши-Мамеда и взвешивая каждое его слово. — Этот, по всей вероятности, может постоять за себя и своих соотечественников». О самом Кияте Карелин думал так, как думал бы любой другой на его месте: старику восемьдесят два года, не сегодня-завтра навестит его «старая с клюкой» и уведёт в кущи рая.

В ГАСАН-КУЛИ

К середине лета на Атрек начали съезжаться старшины. Каждый день прибавлялось в Гасан Кули несколько юрт. Развьюченные верблюды бродили за кибитками. Босоногие ребятишки ездили на лошадях к реке: поили и купали ахалтекинских красавцев.

Вскоре появились и передовые сотни с Челекена. Понеслась по аулу весть: едет Кият. Атрекцы хлынули на дорогу, к реке, встретить своего патриарха. Увидели его во главе сотни джигитов. Он ехал на белом коне. Рядом с ним сердар Махтумкули. Вид у предводителей был суровый. И хотя Кият кланялся встречающим толпам и даже улыбался, все понимали — он не в духе: никогда ещё так не оскорбляли его своим невниманием урусы. Начальник экспедиции даже не заехал к нему на Челекен.

Спешились возле белой восьмикрылой юрты Кадыр-Мамеда. Джигиты, ведя коней в поводу, разбрелись по всему порядку. Женщины и дети встречали воинов радушными возгласами, привязывали лошадей, поливали на руки из кумганов. Кият-хан с сердаром, раздевшись, тоже совершили омовение и, войдя в юрту, устало повалились на ковёр, подоткнув под локти подушки. Атеке побежал хлопотать о чае и обеде. Но всюду уже дымились казаны и тамдыры. Женщины торопливо метались возле печей, покрикивая друг на друга. Не успели ещё Кияту и его верному сердару чай подать — в кибитку вошла наряженная Кейик-ханым.

— Ну вот и пришла пора, потянуло тебя к родным дымам, — заговорила она без робости и смущения. — Урусы, однако, не очень благоволят к тебе. Стар стал.

«Вот она, истинная причина отчуждения, — с неприязнью подумал Кият. — Именно старость. И открывает мне эту истину, как всегда, эта мудрая ведьма Кейик». Ему захотелось прогнать её.

— Кадыр-Мамед где? — спросил он сердито.

— С Санькой везде ездит. Сети пропавшие ищет» — усмехнулась старуха.

— Ладно, ханым, иди скажи людям, чтобы нашли его, — приказал он и взял с ковра пиалу с чаем.

Кейик, недовольная, вышла.

Кадыр-Мамед приехал вечером, когда хан принимал гостей. Высокий, чуть сутулый, буркнув «салам», запыхтел, снимая с ног сапоги. Кият и его люди примолкли, наблюдая, как он копошится у килима.

— Что, сынок, от волков бежал? — спросил добродушно хан.

— От волков бы отмахнулся, — отозвался Кадыр.

— Кто же тебя так напугал, что и отмахнуться не мог?

— Хм, н-да, — промямлил Кадыр-Мамед. — Прав ты, отец, когда говоришь: «Если завёлся один глупый в семье, зови аллаха на помощь!» Не сочти за неучтивость, но виноват во всём Якши-Мамед.

— В чём опять его вина? — насторожился Кият-хан.

— Не знаю, отец, бранить его или жалеть, но посуди сам. Ты ждёшь к себе этого русского, а Якши-Мамед говорит ему: «Не спеши, Силыч, успеем на Атрек… Давай я тебя сперва со своими друзьями каджарами познакомлю»… И знакомит со всеми. В горы недавно отправились. Остановились у Сатым-бека — купили быка. Остановились у Гамза-хана — жену его молодую вылечили. В Эшрефе закупили мясо, рис, фрукты и целую арбу огурцов. Люди мои говорят, сами видели, как Якши-Мамед торговал рис для русских. А потом, по просьбе Карелина, отправился искать этих четырёх музуров. А ведь сам их украл! Наглости его нет предела, отец!

— Постой, постой, — перебил его Кият. — О каких украденных музурах говоришь?

— О тех, которых Якши стащил у Мир-Багирова в отместку за рыбу, вот о каких! Конечно, случай обычный, но рассуди, отец, что теперь думает о туркменах Карелин, если мы на его глазах тащим подданных русского царя?

Кият-хан тяжело засопел. Опершись на плечо Махтумкули-хана, поднялся на ноги, пошарил руками и взял стоявшую у терима трость.

— Где он сейчас, этот ублюдок?

— Не знаю, отец…

— Вот она, уважаемые, причина причин — почему Карелина до сих пор здесь нет, — выговорил Кият со злобой и опять обратился к сыну: — Когда Якши-Мамед утащил музуров, кто с ним был, знаешь?

— Овезли, кто же ещё!

— Махтумкули, Булат, — задыхаясь, выговорил хан. — Приведите сюда этого Овезли!

Пока ходили за виновником, Кият-хан стоял во дворе и с тоской смотрел в сторону моря. Он думал о старшем сыне. Он видел в нём предателя и врага, причину всех своих бед. Он думал: что же с ним сделать, чтобы не стоял на большой дороге камнем преткновения? Тем временем приближённые Кията выволокли Овезли из его кибитки и пригнали к белой юрте. Его подняли с постели. Он был в рубахе, балаках и босиком. Овезли сообразил, чего от него хотят, и решил прикинуться невинным ягнёнком.

— Где урусы?! — взревел Махтумкули-хан, вталкивая его в кибитку.

— Урусы где? — тише, но ещё злее повторил Кият. — Музуры где, сын шайтана?

— Какие музуры, хан-ага? — удивился Овезли, и тут Кият замахнулся и хрястнул по плечам рыбака своей тяжёлой тростью. Виновник присел на корточки, но тут же получил удар пинком и отлетел к килиму. Булат-хан зашарил руками, схватился за нож, но вовремя опомнился: достал из кушака наскяды и принялся ею колотить Овезли по спине. Тот стонал, скрежетал зубами и упрямо твердил: «Какие музуры?»