— Тебя не было видно. Я думал, ты спишь или ушел в гости. Или ты в комнате девушек сидел? — спросил я и посмотрел на Какова.

Он еще ниже опустил голову.

— Да, — выдавил он, окончательно смутившись. — Мама говорит, запертые комнаты тоже мои. — Внезапно он вскинул голову. — Только пока мы не возьмем невесту, туда нельзя ходить, потому что вещи могут испортиться.

— "Пока не возьмем невесту", — повторил я его слова. — Ты ведь еще только в пятом классе учишься. Ну-ка, скажи, может, ты уже сейчас кого-нибудь полюбил? Тебе правится кто-нибудь? Да, кстати, с кем ты за партой сидишь?

Каков покраснел, но ответил быстро:

— С Аннамамедовой Зылыхой. Мама говорит, невесту будем брать не из города, мы ее из аула возьмем.

— А-ха. А кто тебе сказал, что невесту тебе будет "брать" мать? Разве не ты сам выберешь себе любимую? — Каков удивленно посмотрел на меня, но ничего не ответил. — Так ты, значит, в комнате девушек спишь? — переменил я тему разговора.

— Не-е, — Каков покачал головой. — С родителями сплю, а уроки делаю у сестер.

— Скажи, Бике тебя любит?

Каков ответил не сразу. Заговорил через силу:

— Ай, Бике даже с мамой ругается.

— Да? А по какому поводу? — Разговор сильно интересовал меня.

— Мама говорит, если показывают плохое кино, девушке нечего смотреть. А Бике хочет.

— Какие же фильмы мама считает плохими?

— Да в которых мужчина с женщиной обнимаются. Или фигурное катание.

— А ты любишь фигурное катание?

— Очень люблю. Только мама дома не разрешает смотреть, посылает меня к соседям. "Иди, — шепчет она мне потихоньку, — а то если ты сядешь смотреть, и девушки будут!"

— А как Гогерчин? Когда-то она прекрасно читала стихи, — вспомнил я.

— Как только мама куда-нибудь уйдет, она тут же бросает работу и начинает читать.

— А Бике разве не читает?

Каков пожал плечами.

— Мама говорит, что теперь ее книги — ковры и приданое, скоро, говорит, замуж ее будем отдавать.

— А что по этому поводу говорит сама Бике?

— Да ничего не говорит. Только улыбается.

Так мы дошли до дома.

— Что делаешь после обеда? — поинтересовался я. — Уроки готовишь?

— Уроки учу вечером, — сухо ответил Каков и прикусил язык. Он постоял возле меня, потом вопросительно посмотрел, словно спрашивая разрешения уйти, и пошел домой.

С тяжким чувством смотрел я на окна их квартиры.

Из подъезда вышла Огулнияз. Тут же следом появились Бике и Гогерчин. Каждая из них несла таз с бельем. Зажмурившись от яркого солнца, Огулнияз не заметила меня. Бике покосилась в мою сторону, слегка улыбнулась и чуть заметно кивнула головой. Гогерчин, не глядя по сторонам, направилась к длинной веревке, почти швырнула таз на землю и только после этого тоскливо посмотрела на шумную улицу.

Огулнияз стояла чуть в стороне от веревок, уперев руки в бока, и, точно надсмотрщик, следила, как девушки развешивают белье.

Внезапно послышался скрежет тормозов, грубая брань шоферов. Сразу же возник затор. Конечно, Огулнияз тут же кинулась в гущу толпы. Бике и Гогерчин, боясь сделать хоть один шаг, лишь смотрели вслед матери. Воспользовавшись отсутствием Огулнияз, я подошел к девушкам. Бике была очень грустная. Или усталая. А может быть, им досталось вчера за то, что вышли из своей комнаты и поздоровались со мной.

— Много работать заставляют? — спросил я сочувственно.

Бике отрицательно покачала головой, мило улыбнулась. И вдруг я уловил в ее лице совсем не покорное, совсем не усталое, не жалкое выражение — глаза ее, стрельнувшие в меня, блеснули торжеством.

В школе она часто и много смеялась, у нее был очень красивый смех. Теперь же она только улыбается. Я уверее, улыбка ее исходит из самой глубины души — иначе нельзя так красиво и так светло улыбаться.

Чей дом ты будешь украшать, Бике? Такой улыбкой можно согреть самую одинокую душу. Но чтобы улыбаться так сердечно, нужно выйти замуж за человека, которого любишь. Мне хочется видеть тебя счастливой, Бике.

— Бике! Мама идет, — испуганно вскрикнула Гогерчин.

— Ну и что из того, что идет? — грубо ответила та.

Гогерчин недовольно посмотрела на нас с Бике и стала торопливо развешивать белье. Я поспешно отошел от девушек и направился навстречу Огулнияз.

— Что там случилось, соседка? — спросил я, притворяясь заинтересованным.

Лицо ее было перекошено.

— Разве там, где толчется столько людей и машин, увидишь что-нибудь хорошее? На одного забулдыгу машина наехала. Ну, чего уставились? — крикнула Огулнияз, подозрительно оглядела дочерей, перевела взгляд на меня.

Спокойствие, возникшее после утреннего молчаливого примирения с женой, развеялось, как дым. Сейчас Акджагуль готовит для меня плов, а я не хочу, не могу идти домой.

Может быть, тираническая власть Огулнияз над своей семьей начиналась так же, как и у меня, — с невыглаженной сорочки?

Домой я пришел поздно. Акджагуль молча поставила передо мной чай, плов и ушла к себе.

В доме стояла тишина. Сын спал. Жена затаилась у себя. Я пил чай и ел плов. Плов был очень вкусный, вкуснее, чем всегда. Но я не мог выйти к жене и поблагодарить ее, не мог заговорить с ней. Что-то во мне сопротивлялось. Не было мира в моей душе.

И снова между нами восстановилось напряжение, которое ни я, ни Акджагуль не могли уничтожить.

Потянулись дни, похожие один на другой. Мы с женой много работали. Встречались только за ужином. Труднее было по воскресеньям — приходилось включаться в обсуждение хозяйственных, денежных забот, играть с сыном.

Однажды в послеобеденное время в воскресенье, когда я расположился с книгой на диване, вошла жена.

— Извини, что беспокою, — сказала она сдержанно. — Посалак вернулся с курорта, у Энеш родился сын, и они приглашают нас на той.

— Надо, наверное, что-то подарить? — спросил я.

Оказывается, Акджагуль уже позаботилась о подарке, она показала мне игрушку — ворсистого кутенка — и посоветовала мне прихватить коньяк либо водку.

Посалак ежегодно отдыхает на Черном море, и обязательно ранним летом. Приезжает помолодевшим, загорелым, веселым.

И на этот раз его не узнать. Морщины на лице и шее разгладились, взгляд игривый. Он совсем не похож на того Посалака, который каждый день после работы возвращается на стареньком велосипеде домой. Розовая льняная рубашка с короткими рукавами, с карманами по бокам, модные светлые брюки делают его еще моложе. Улыбающийся встретил он нас в своей виноградной лоджии перед длинным, тесно уставленным столом. Мужчины уже рассаживались, для женщин стол был накрыт отдельно.

Разодетая тетя Гумры ног под собой не чует; губы — улыбаются, глаза смеются. Бегает, тащит из дома все новые и новые блюда.

Как всегда, у них светло и уютно.

— Теперь нужно суметь устоять перед этим парнем! — показываю я на Посалака.

— Вай-ей, сосед, — тут же весело откликается тетя Гумры. — А я думаю, он там весь свой пыл оставил. Так бывает со всеми возвращающимися с курорта. Что-то я не вижу в нем ничего такого, перед чем невозможно устоять, — парирует тетя Гумры. — Наверное, погулял на славу, раздарил себя.

Посалак проводил взглядом Акджагуль с сыном и, удостоверившись, что, кроме Гумры, в беседке нет женщин, игриво воскликнул:

— А как же иначе! Разве можно оставаться равнодушным, если и в море, и на суше порхают вокруг тебя одни русалки да ангелы? Разве можно удержаться, ну-ка, скажи, милая мать моих дочерей?

Я перехватил взгляд тети Гумры, в котором гордость была смешана с неудовольствием.

— Ай, Муса, — вдруг раздался сверху знакомый голос. Он был грозен.

Только тут я заметил Мусу. Услышав зов жены, он вскочил, отошел от кипящего котла и запрокинул голову вверх.

— Ай, Муса, иди сюда, — потребовала Огулнияз.

Муса жалко скривился, посмотрел на брата, словно извиняясь перед ним, и поспешил уйти. Вскоре он вернулся. В руках у него был лохматый тряпичный кутенок. Такой же, как тот, которого купила Акджагуль. Похоже, Огулнияз смотрела сверху, кто что дарит. Не захотела отстать от других.