кармана торчат перчатки. То же и в политических партиях: это

сборища людей с разным мировоззрением, кретинов, которые

заняты политической игрой в шары». < . . . >

Однажды он набросал на бумагу рассказ о человеке, влюб

ленном в идею. Человек ласкает ее, лелеет до тех пор, пока не

замечает на террасе толстую кормилицу, которая, сидя, подки

дывает на колене младенца. Тогда он изменяет идее и целуется

с кормилицей. Идея с горя умирает, а он тащится за дрогами

бедняка, к которому никто не пришел на похороны. < . . . >

— Работа и женщины — вот вся моя жизнь! < . . . >

Рифмовка для поэзии — то же, что дисциплина для храб

рости.

Великие люди — это медали, на которых господь бог отче

канивает их эпоху.

Мышление некоторых людей весьма походит на воскре

сенье — это сочетание всевозможных банальностей.

«— Господа, — провозгласил однажды Нодье, необычайно

воодушевившись к концу обеда, — вот вам пример коррупции

нашего правительства: господин Лэне, который слывет одним

из самых добродетельных министров, как-то под Новый год

56

прислал нам ассигнацию в пятьсот франков, чтобы мы напи

сали хвалебную статью в наших газетах.

— Вы вернули ему деньги? — спросил господин Лепрево.

— Нет, — отвечал Нодье, — зато я написал статью против

него». <...>

Наши вечера, почти все те вечера, когда мы не работаем,—

мы проводим в лавочке странного торговца картинами, Пейре-

лонга, который собирается разорить своего отца еще на три

дцать тысяч франков.

Чудесный малый, огромный, толстый, то и дело поправляет

очки, которые сползают ему на нос, убежденный потребитель

пива, из-за чего физиономия у него раздулась шаром, так что

Путье просит: «Закройте окна, не то Альсим сейчас улетит!»

Человек абсолютно неспособный что-нибудь заработать на про

даже, слабейшее, ленивейшее создание, вечно где-то шатается,

что-то бубнит, ни за что не обойдется без пяти-шести приятелей

за обедом или по крайней мере вокруг стола с пивными круж

ками.

Он поселил у себя одну женщину, — она некрасива, но же

манно отворачивается, чтобы взять понюшку табака, но уютно

мурлыкает в кресле, мило лепечет, в ней есть некоторое изяще

ство приличной дамы, прикрывающее сильно выраженную исте

рию, из-за которой она каждый месяц ссорится с любовником

ради того, чтобы пожить недельку с одним из сотрапезников

своего мужа, потом она возвращается с повинной, и все продол

жается как ни в чем не бывало. Ее особенность в том, что во

круг нее распространяется какое-то возбуждение ума, в ее об

ществе люди становятся остроумнее.

Путье, после ряда приключений, способных затмить романы

Kappa, ставший здесь чем-то вроде приказчика и реставратора

картин, — впрочем, без определенных обязанностей, если не счи

тать обязанностей patito 1, — в глубине лавчонки бросает в сто

рону шутовские реплики и остроты.

Сюда каждый вечер приходят пить Надар, художник Хаф-

фнер, самый известный пьяница и болтун из всех эльзасцев;

Валантен, художник из «Иллюстрасьон» *. Деэ, этот хлыщ, лю

битель серых тонов; Галетти со своей свирепой физиономией;

колорист Вуальмо со спутанной рыжеватой шевелюрой Апол

лона; совсем еще молодой Сервен и многие другие... Начи

нается такой крик, такие вольности, что Пейрелонг вынужден

1 Возлюбленного ( итал. ).

57

время от времени величественно и негодующе восклицать: «Да

где ты находишься?!»

В числе доводов, какими Пейрелонг убеждал отца в выгод

ности своего коммерческого предприятия, была и ссылка на

огромную экономию от того, что он перестанет ходить в ко

фейню, и бедняга открыл теперь бесплатную кофейню у себя

на дому!

Однажды решили всем скопом съездить в Фонтенебло к па

паше Сакко, в Марлотту * — излюбленное отечество современ

ного пейзажа и Мюрже. Амели надевает самое роскошное пла

тье, нацепляет все свои драгоценности; и мы врываемся в лес,

где каждое дерево кажется натурщицей в окружении этюдных

ящиков.

И вот начинаются долгие переходы вслед за художниками и

их любовницами, когда мы, словно простодушные гризетки,

жадно вдыхаем деревенский воздух. Это похоже на воскресные

прогулки рабочих. Живем одной семьей, через перегородки

слышны любовные шорохи и шепоты. Берут друг у друга мыло,

с волчьим аппетитом набрасываются на жидкую похлебку,

сдобренную шуткой, которая вознаграждает нас за плохое вино

и придает что-то водевильное всему лесу даже здесь, в Нижнем

Брео, где чудится, что вот-вот появятся перед вами друиды.

Каждый вносит свою лепту в общее веселье. Дамы не ворчат,

даже если промочат ноги. Мюрже весел среди этой зелени, как

выздоравливающий, который хлебнул абсента. Усаживаются на

камнях и рассказывают всякие смешные нелепицы. У папаши

Сакко некоторые пытаются сыграть партию в бильярд на таком

старом рыдване с выбоинами, что карамболи получаются сами

собой. Палицци в особо торжественных случаях подвязывает

кухаркин фартук и готовит баранину «по-еврейски», которую

поедают чуть ли не с костями.

Ночью спят, как после тяжелых полевых работ; сделанные

за день этюды сохнут, а любовница Мюрже, целуя, спрашивает

его, сколько платят за страничку в «Ревю де Де Монд».

Август 1852 года.

Я застаю Жанена по-прежнему веселым и сияющим, напе

рекор подагре, которая сводит ему ногу: «Когда моего дедушку

вели на гильотину, у него была подагра на обеих ногах. Впро

чем, я не жалуюсь: это лишних десять лет жизни! Я ни разу

не болел, а того, в чем проявляется мужчина, — добавляет он,

улыбаясь, — я еще не утратил».

58

Он показывает нам письмо от Виктора Гюго, которое при

везла мадемуазель Тюилье. «Здесь так грустно... льет дождь,

словно слезы падают». Гюго благодарит его за статью по по

воду его мебели *, сообщает, что его произведение выйдет в

свет через месяц и что он пришлет его Жанену в корзине рыбы

или в морской галете. «Говорят, после этого Бонапарт выставит

меня из Академии... Тогда вам достанется мое кресло».

Потом Жанен начинает расписывать нечистоплотность и

зловоние Планша, предмета его вечного отвращения: «Когда он

занимает кресло во Французском театре, то уж на два соседние

никто не сядет. У него слоновая болезнь... Одно время думали,

что у него «copulata vitrea» 1 Плиния. Он бы мог ею обзавестись,

если бы не был таким грязнулей...»

Одна актрисочка из Французского театра, не помню ее

имени, как-то спросила его, видел ли он такую-то пьесу.

«Как? — закричал Жанен, подпрыгивая на стуле. — Вы не чи

тали моей статьи!» И вот он пугает ее, что она никогда ничего

не добьется, если не будет читать его статей, следить за лите

ратурой, если не будет относиться ко всему, как Тальм а, как

мадемуазель Марс, которые не пропускали ни одной важной

статьи! Бедняжка актриса должна была торжественно по

каяться в своем грехе. <...>

По внешним бульварам тащится пустой катафалк. Мясник

положил туда корзину с мясом, а сам идет следом. < . . . >

Ноябрь.

Мы привязались к одному юноше, нервному человечку,

хрупкому, застенчивому и вечно краснеющему — словно на

лавку в передней нашей газеты брошен цветочек фиалки. В нем

есть что-то женственное, даже девическое. Его зовут Шолль, он

родом из Бордо, пишет милые стихи и довольно буйную прозу.