Лулу со своего места в третьем ряду видела и высокомерный взгляд Лавровой и то, как полегли на парте от беззвучного хохота сестры Гинзбург, и как преувеличенно внимательно слушала крик души Марии Михаиловны Лиза Нечаева, которую Александрин считала лицемеркой и подхалимкой. Сама Лулу не смела засмеяться или хотя бы отвернуться к окну.

Дверь распахнулась настежь, вошла директриса в сопровождении классной дамы и притворно ревущей Розы Агаджановой. Интересное что-то! По крайней мере, избавление от сентенций Марии Михайловны. Странно, как это Лулу не заметила, что Розы нет на уроке. Заметила – удивилась бы, ведь с утра она была.

– Медам, – делая страшные глаза, прогремела начальница, – чудовищное происшествие в стенах школы! У дочери таких родителей, – не плачьте, Агаджанова! – украли, именно в классе украли, зеркало в драгоценной оправе! Конечно, девочка ошиблась, такую вещь не надо было приносить в школу! Но это не снижает позора! Такого в нашей гимназии никогда не было. Если узнает господин Берберов…

– Либеральничаем, принимаем всякий сброд, – в сторону сказала классная дама. И обратилась к классу:

– Я знаю, кто это взял, но пусть виновница признается сама, это облегчит ее участь!

Дамы помолчали несколько минут. Лулу видела эту действи-тельно чудесную вещицу в чеканной серебряной оправе. Роза только что, на прошлой перемене демонстрировала, как ловко зеркальце превращается в подставку для открыток, стоит передвинуть пружинку сзади. Дело оказалось неинтересным. Лулу была уверена, что толстая безалаберная Агаджанова сама положила свое сокровище куда-то, только неизвестно, случайно или нарочно.

– Хорошо-о, – голос учительницы стал угрожающим, – в таком случае…Кондратюк, Грицинина, встаньте и подойдите ко мне с сумками.

Таня, насмешливо глянув на класс, преспокойно протянула сумку, еще и реверанс сделала, а рыженькая Катя вспыхнула до корней волос и беспомощно огляделась по сторонам. Потом опустила голову и подтолкнула портфель, как чужую вещь, к учительнице по столу. Классная дама, вытряхнув содержимое из обоих портфелей, принялась перебирать вещь за вещью. У Кати из тряпочки вывалились семечки, и она еще ниже опустила голову.

Прозвенел звонок, но никто не двинулся с места.

– Ничего нет, я не знаю, что мы ответим вашим родителям, Роза! Возможно, гимназия компенсирует стоимость…

Классная дама наклонилась к уху начальницы и что-то прошептала. Та ответила ей громким шепотом:

– Опомнитесь, что скажут их родители? В классе дети высокопоставленных юристов, военных, коммерсантов… Разразится скандал! Ни в коем случае!

Лулу поняла и то, что классная предложила обыскать всех и то, что директриса шептала так громко не случайно.

Когда отпустили, наконец, она медленно отправилась в коридор, но не гулялось, опять стало досадно: девочки разошлись по две, три и зашушукались, очевидно, о происшествии. Лучше посидеть в пустом классе. Но класс был не пуст. Рыхлая Лиза, страдающая одышкой, что-то разглядывала, склонившись над партой. Лулу повернулась, чтобы уйти, меньше всего хотелось разговаривать с ней. Вот если бы Таня вошла, да еще одна, без Кати… Привлеченная шумом ее шагов, Нечаева дернулась и попыталась сунуть под фартук злополучное зеркало. Лулу узнала его мгновенно по блеснувшим в оправе камешкам.

Она подошла к Лизе и, глядя ей прямо в зрачки, отчеканила:

– Иди к классной даме и отдай, Из-за тебя обидели Таню и Катю. Или побью!

Но Лиза вдруг обхватила ее руками, стала мелко целовать в плечи и взахлеб, со слезами умолять:

– Я сама положу назад Розе, не говори, не говори никому, у нее столько всякого, а мне мама никогда не дает, у меня приступ был вчера, меня мама накажет, не говори, не говори, меня из гимназии выгонят по волчьему билету … Директриса перед классом поставит… не говори…

Как противно прикосновение бледных влажных пальцев, а она еще мечтала обняться с подругой! И все же Лулу стало жаль Нечаеву и она, не глядя, кивнула головой и вышла.

К концу дня Агаджанова, нашедшая свое зеркало в боковом отделении сумки, видимо, до конца не поняла: сама или не сама она его туда положила...Директриса сочла достаточным только мягко пожурить ее за невнимательность.

ВСТАВКА ИЗ ДРУГОГО РОМАНА. СТРАНИЧКИ ПИСЬМА.

«…Дружище, чтобы ты не отнесся к просьбе об этом фотоснимке, как к непонятной блажи, попробую расписать причину в подробностях.

На днях я вернулся в Раздольное под вечер. Свидетельствовать свое почтение было некому – Виктор в отъезде, сражается за царя, Отечество и, естественно, за себя. Я подумал: «Черт с ним, с обедом, пошел-ка я спать!». Проходя мимо кабинета, машинально сунул туда голову и узрел Викторову половину. Не в присущих ей кружевах и перьях, а в капоте (ну, по крайней мере, я определил это одеяние так), за бумагами. От удивления я задержал голову в кабинете несколько лишних секунд: кто это ее, беднягу, писать-то заставил? На ней лица не было, хотя это, безусловно, ей шло. Делало благороднее, в ней появилось что-то от Юдифи… Итак, Madamе рвала лист за листом. Сердечные неурядицы, или коммерческая переписка с поставщиками, – подумал я. Страсть одухотворяет, так или иначе.

В эту минуту мне показалось, что я подсматриваю, а по рангу, согласись, мне пристало разглядывать супругу Виктора вполне откровенно, если уж охота пришла. Стукнул в дверь позади себя, и обнаружил, что уже вдвинулся в комнату приблизительно на метр. Последовало: Entrez, Paul! –и мое – Madame, je suis venu.[28]

– Ах, Поль! – она была не в силах оторваться от переживаний и даже невнимательно посмотрела, произошли ли изменения в моей физиономии за четыре дня отлучки. – Я в ужасе. Что делать с этим ребенком? Позорит отца и мать, как будто не имеет приличного воспитания, что будут думать знакомые?

И т.д. и.т.п. Потом она выразила сожаление, что какой-то ребенок не был под ее влиянием с рождения.

Я решил было, что речь о младшем отпрыске, это скучно, и пора уходить. Тем более, что библиотечных пределов достиг аромат капусты – у нас ее отчего-то пристрастились готовить – и стало понятно, какую ошибку я совершил. Надо было вовремя заваливаться спать. По приезде запах казался отвратительным. Несло точь-в-точь, как из кухни трактира в мещанской слободке Кельна, где мы с тобой… ладно, где Я учинил дебош именно по поводу этого аромата: я и капуста «…две вещи несовместные»… Или повод был иной? Как бы то ни было, теперь тушеной капусты хотелось. Спросив, чье же влияние испортило дитя, думал участливо попрощаться. Но Madame прощаться не собиралась:

– Сколько бы мне ни говорили, что это влияние моего отца, я буду твердить: «нет, нет и нет!».

«Интересно, долго ли и мне ли?»– Это все, что я подумал в эту минуту. Но тут ее голос возвысился почти до визга. Пришлось сделать заинтересованное лицо.

– Виновата моя свекровь! Это она испортила ребенка!

«Свекровь» – то есть жена Виктора говорила о крестной. Понял, тем не менее, переспросил: «Елена Александровна?». Наверное, мне просто хотелось произнести это имя вслух.

– Конечно она. Своей волей забрала девочку, воспитывала в своем духе!

Только в этот момент я включился в разговор и попытался сообразить, о чем шла речь. Затрудняюсь сказать, что отразилось на моем лице, но тут она сказала, что тема неинтересная и лучше поговорить о чем-нибудь другом. Юдифь исчезла. Красивое смуглое лицо приняло обычное кокетливое и лишенное мысли выражение. Меня пригласили сесть в кресло.

– Кого воспитывала Елена Александровна? – постарался я еще раз дойти до сути, сочинив мимолетную обольстительную улыбку, чтобы зафиксировать внимание мадам на теме.

– Переезжая в Россию, я хотела дочь оставить во Франции, но свекровь забрала ее себе еще в пеленках, сама крестила и воспитывала, как хотела. А результат – девочка безнадежно испорчена.

И она заговорила о «свекрови» и ее «странностях». Не думай, что я взбесился. Ожидать от этой parvenu[29]