Мари нельзя надолго покидать Париж, и Ирэн с Евой проводят большую часть летних каникул под наблюдением Эли Шалай. Вместе со своими двоюродными сестрами они резвятся на каком-нибудь мало-посещаемом побережье Ла-Манша или Атлантического океана. В 1911 году первое путешествие в Польшу, где Броня устраивает их у себя в Закопанском санатории. Девочки учатся ездить верхом, уходят на несколько дней в горы, останавливаются в избушках карпатских горце?. С мешком за плечами, в подбитых гвоздями ботинках, Мари шествует впереди по горным тропам.

Она не допускает дочерей до занятий акробатикой, рискованными упражнениями, но хочет развить в них смелость. Она не терпит, чтобы Ирэн и Ева «боялись темноты», чтобы они во время грозы прятали головы под подушки, чтобы они боялись воров или заразных болезней. Когда-то эти страхи были знакомы самой Мари: она избавит от них своих дочерей. Даже воспоминание о несчастном случае с Пьером не сделало ее боязливой воспитательницей. Девочки уже в раннем возрасте, одиннадцати-двенадца-ти лет, выходят из дому одни. А вскоре они станут и путешествовать без провожатых.

Здоровая нравственность не менее близка сердцу Мари. Она старается предохранить дочерей от тоскливых мыслей, от чрезмерной чувствительности. У ней возникло своеобразное решение: никогда не говорить сироткам об их отце. В подобном решении сказывалась просто физическая невозможность для нее говорить на эту тему. До конца своей жизни Мари с громадным трудом произносит слова «Пьер» или «Пьер Кюри», «твой отец» или «мой муж» и в разговорах будет прибегать к невероятным маневрированиям, стараясь обойти определенные островки своих воспоминаний. Она не мыслит свое молчание о муже преступным в отношении детей. По ее мнению, лучше не вызывать в них, да и в самой себе волнующих благородных чувств, чем ввергать детей в трагическую атмосферу.

Мари хочется, чтобы Ирэн и Ева выучились польскому языку, чтобы они знали и любили свою родину. Но решительно делает из них француженок. Ах! Только бы они не чувствовали мучительного раздвоения между двумя отечествами.

Девочек не крестили и не воспитывали в благочестии. Мари сознавала свою неспособность преподавать им догмы, в которые сама уже не верит. В особенности она боится для них той скорби, какую сама перенесла, потеряв веру. Тут не было никакого антирелигиозного сектантства: Мари отличалась полной терпимостью и не один раз будет говорить своим детям, что, если у них явится потребность в какой-нибудь религии, она предоставляет им полную свободу. Ее радует, что девочки не знают ни скудного детства, ни трудного отрочества, ни убогой юности, какие выпали на ее долю. Несколько раз ей представлялся случай обеспечить Ирэн и Еву крупным состоянием. Мари не сделала этого. Став вдовой, ей надо было решить вопрос о применении того грамма радия, который Пьер и она добыли своими руками и принадлежащего ей как ее собственность. Вопреки мнению доктора Кюри и нескольких членов семейного совета, она решает подарить лаборатории эту драгоценную частицу радия, стоящую свыше миллиона франков золотом.

По ее понятию, если быть бедным неприятно, то быть очень богатым и ненужно и обидно для других. То, что ее дочерям придется самим зарабатывать себе на жизнь, представляется ей и здоровым и естественным.

Когда Ирэн получила свидетельство о законченном низшем образовании и достигла возраста, необходимого для поступления в лицей, Мари вознамерилась дать дочери образование выше обычных застарелых его форм.

Эту заядлую труженицу преследует мысль о переутомлении, на которое обречены дети. Ей кажется варварством запирать молодые существа в плохо вентилируемые классы, отнимать у них бесчисленные и бесплодные часы «сидения» в школе, когда их возраст требует движения, беготни. Она пишет своей сестре Эле:

«…Иной раз у меня создается впечатление, что детей лучше топить, чем заключать в современные школы»…

Ей хочется, чтобы Ирэн училась очень немного, но очень хорошо. Она раздумывает, советуется с друзьями — такими же профессорами Сорбонны и такими же главами семьи, как и она. По ее почину рождается проект своего рода образовательного кооператива, где крупные ученые применят к своим объединенным детям новые методы образования.

Для десятка мальчиков и девочек открывается эра, полная возбуждающего интереса и занимательности, когда эти ребята ходят каждый день только на один урок, который им дает кто-нибудь из лучших знатоков предмета. Утром в определенный день они завладевают лабораторией в Сорбонне, где Жан Перрен преподает им химию. На следующий день маленький батальон переправляется в Фонтенэ-о-Роз: урок математики у Поля Ланжевена. Мадам Перрен, мадам Шаван, скульптор Магру, профессор Мутон преподают литературу, историю, иностранные языки, естественную историю, моделирование, рисование. И, наконец, в одном из помещений Института физики по четвергам во второй половине дня сама мадам Кюри преподает им курс физики, самый элементарный.

Ее ученики, а из них некоторые станут потом учеными, сохранят восторженную память об ее увлекательных уроках, об ее дружеском, милом обращении. Благодаря ей физические явления, описанные в учебниках отвлеченно, скучно, иллюстрируются живым, наглядным образом.

Шарики от велосипедных подшипников обмакивают в чернила, затем бросают на наклонную плоскость, и таким образом наглядно проверяется закон падения тел. Маятник записывает свои регулярные движения на закопченном листе бумаги. Термометр, сделанный и разделенный на градусы самими учениками, действует к великой гордости ребят в соответствии с термометрами установленного образца.

Мари внушает им свою любовь к науке и влечение к труду. Передает свои методы работы. Обладая виртуозной способностью считать в уме, она заставляет своих питомцев упражняться в умственных подсчетах: «Надо добиваться делать это, никогда не ошибаясь», «тайна успеха — не торопиться». Если кто-нибудь из ее учеников конструирует электрическую батарею и при этом мусорит на столе, Мари, вся вспыхнув от негодования, накидывается: «Не говори мне, что очищу все «потом»! Нельзя захламлять стол, когда делаешь установку или опыт».

Время от времени эта лауреатка Нобелевской премии давала своим честолюбивым ребятишкам урок простого здравого смысла.

— Как вы поступите, чтобы сохранить жидкость теплой в этом сосуде? — спрашивает Мари.

Сейчас же Франсис Перрен, Жан Ланжевен, Изабелла Шаван, Ирэн Кюри — ученые светила этого курса физики — предлагают изобретательные решения: окутать сосуд шерстью, изолировать его способами сложными… и неосуществимыми.

Мари улыбается и говорит:

— Что касается меня, то я прежде всего накрыла б его крышкой.

На этом заключении домашней хозяйки и закончился урок в тот четверг.

Дверь отворяется, служанка вносит огромный запас хлебных рожков, плиток шоколада, апельсинов — для коллективной закуски.

Подстерегая малейшие поступки Мари Кюри, газеты весело подсмеиваются над введением (очень скромным и под строгим наблюдением) сыновей и дочерей ученых в научные лаборатории:

«Это маленькое общество, едва умеющее читать и писать, — говорит один обозреватель, — имеет полное право пользоваться приборами, конструировать аппаратуру, производить опыты с химическими реакциями… Сорбонна и дом на улице Кювье пока не взорвались, но надежда на это еще не потеряна!»

Через два года наступил конец коллективному обучению. Родители слишком перегружены собственной работой, чтобы уделять время этой затее. Детям предстоит сдача экзамена на аттестат зрелости, и они должны пройти установленную программу обучения. Мари выбрала для старшей дочери частную школу — Коллеж Севинье, — где количество уроков значительно сокращено. В этом превосходном заведении Ирэн и закончит свое среднее образование, а позже будет учиться Ева.

Не без опасения я попыталась определить те принципы, которыми руководилась Мари в своих первоначальных отношениях с нами. Я боюсь, что они вызовут представление о ней как о человеке методичном, сухом, с предвзятой точкой зрения. На самом деле она была совсем другой. Женщина, желавшая сделать нас неуязвимыми, сама по своей нежности, утонченности была слишком предрасположена к страданию. Та, что отучала нас быть ласковыми, несомненно, хотела бы, не признаваясь себе в этом, чтобы мы еще больше целовали и нежили ее. Желая сделать нас нечувствительными, Мари вся сжималась от огорчения при малейшем признаке равнодушия к ней самой. Она никогда не испытывала нашу «нечувствительность», подвергая нас наказанию за наши выходки. Классические наказания в виде невинного шлепка, «постановки в угол», лишения сладкого не имели у нас места. Не бывало также ни домашних сцен, ни криков: наша мать не терпела повышенного тона ни в радости, ни в гневе. Как-то раз Ирэн надерзила, тогда Мари решила «дать ей урок» и не говорить с ней ни слова в течение двух дней. И для нее и для Ирэн все это время стало тяжким испытанием, но из них двух наказанной казалась Мари: расстроенная, она жалко бродила по мрачному дому и страдала больше, чем ее дочь.