Гроб заколочен, и я тебя не вижу. Я не допускаю накрывать его ужасной черной тряпкой. Я покрываю его цветами и сажусь рядом.

…За тобой пришла печальная группа провожатых, я смотрю на них, но не говорю. Мы провожаем тебя в Со и смотрим, как опускают тебя в глубокую, большую яму. Потом ужасная прощальная очередь людей перед могилой. Нас хотят увести. Мы с Жаком не подчиняемся, мы хотим видеть все до конца; могилу оправляют, кладут цветы, все кончено, Пьер спит в земле последним сном, это конец всему, всему, всему…»

Мари потеряла спутника жизни, мир потерял большого человека. Жестокий уход среди дождя и грязи поразил общественное мнение. Газеты всех стран на нескольких столбцах патетически описывают несчастный случай на улице Дофины. На бульваре Келлермана накапливается груда сочувственных посланий, где подписи королей, министров, поэтов и ученых перемешиваются с именами простых людей. Среди связок таких писем, статей и телеграмм находим отклики истинного чувства.

Лорд Кельвин:

«Тяжко огорчен ужасной вестью о смерти Кюри. На похороны прибудем завтра утром в гостиницу Мирабо».

Марселин Бертло:

«Ужасное сообщение поразило нас, как громом. Столько заслуг, уже оказанных Науке и Человечеству, и столько будущих заслуг, каких мы ждали от этого талантливого исследователя. Все это исчезло в одно мгновение или стало уже воспоминанием».

Г. Липпманн:

«Мне кажется, что я потерял брата: я до сих пор не понимал, что связывало меня так тесно с Вашим мужем; теперь я знаю что. Страдаю и за Вас, мадам».

Ш. Шенво, препаратор Пьера Кюри:

«Для некоторых из нас он был предметом истинного преклонения. Что касается меня лично, то после моей семьи я больше всех любил этого человека, настолько он умел окружить своего скромного сотрудника большим и тонким участием. Его безграничная доброта простиралась на самых мелких служащих, которые его обожали: я никогда не видел таких искренних и таких трогательных слез, как те, что проливали лабораторные служители при вести о внезапной кончине их начальника».

В этом случае, как и в других, та, кого будут называть теперь «знаменитой вдовой», уклоняется от наплыва почестей. Во избежание официальной церемонии Мари торопит с погребением, назначенным на субботу 11 июля. Отвергает торжественную процессию, делегации, речи и требует, чтобы Пьера похоронили как можно проще, в Со, рядом с могилой его матери. Бывший тогда министром просвещения Аристид Бриан нарушает это распоряжение: в порыве великодушия, он лично присоединяется к толпе родных и близких друзей Кюри и молча сопровождает тело Пьера до маленького кладбища в предместье.

Газетчики, прячась за могилами, высматривают силуэт Мари, окутанной матово-черной траурной вуалью.

В последующие дни происходили заседания, посвященные памяти умершего ученого, — в Сорбонне, в научных обществах и во французских и в тех заграничных, где Пьер Кюри состоял членом. В Академии наук превозносит память о своем друге Анри Пуанкаре:

«Все, кто был знаком с Пьером Кюри, знают, какой приятной, какой надежной была всякая связь с ним, каким тонким обаянием веяло от его кроткой скромности, его чистосердечной простоты, от его изощренного ума.

Кто мог бы думать, что под этой мягкостью крылась непримиримая душа? Он не мирился ни с какими отклонениями от тех благородных принципов, в которых был воспитан, от того нравственного идеала, какой ему внушили, идеала безусловной чистоты души, возможно, слишком возвышенного для мира, в котором мы живем. Ему было неведомо множество мелких уступок совести, какими потворствуем мы нашу слабость. Вместе с тем служение такому идеалу он никогда не отделял от идеала своего служения Науке и показал нам на себе блестящий пример того, что самое высокое понятие о долге может исходить из простой и чистой любви к истине. Важно не то, в какого бога верят люди: чудеса творит не бог, а сама вера».

Дневник Мари:

«…На другой день после похорон я все сказала Ирэн, жившей у Перренов… Сначала она не поняла, и я ушла, не получив ответа, но после она, по-видимому, плакала и просилась к нам. Дома она много плакала, затем ушла к своим маленьким друзьям, чтобы забыться. Она не спрашивала ни о каких подробностях и поначалу боялась говорить о своем отце. Тревожным взглядом широко раскрытых глаз она смотрела на принесенные мне черные предметы одежды… Сейчас, судя по ее виду, она уже не думает обо всем этом.

Приехали Броня и Иосиф. Хорошие они люди. Ирэн играет со своими дядями, Ева, которая все это время весело, беспечно топала по дому, тоже играет и смеется, все разговаривают. А я вижу Пьера, Пьера на смертном одре.

В ближайшее воскресенье после твоей смерти, Пьер, утром я с Жаком пошла в первый раз в лабораторию. Я попыталась сделать измерения для кривой, которую ты и я наметили отдельными точками. Но почувствовала себя не в состоянии продолжать работу.

Иду по улице, как в гипнозе, без всяких дум. Я не покончу жизнь самоубийством, меня даже не тянет к этому. Но среди всех этих экипажей не найдется ли какой-нибудь один, который доставит мне возможность разделить участь моего любимого?»

Доктор Кюри, его сын Жак, Иосиф Склодовский и Броня со страхом наблюдают движения застывшей, спокойной женщины, одетой в черное, того автомата, каким стала Мари. Даже присутствие детей не вызывает в ней никаких чувств. Казалось, что эта оцепенелая, где-то витающая супруга, не присоединясь к умершему, ушла и от живых.

Но живые заботятся о ней, тревожатся за ее будущее, о котором она почти не думает. Что станется с незаконченными, внезапно прерванными исследованиями Пьера? С его преподаванием в Сорбонне? Каково будущее самой Мари?

Ее близкие шепотом обсуждают эти вопросы, прислушиваются к мнению представителей министерства и университета, приезжавших на бульвар Келлермана. На следующий же день после похорон французское правительство предложило дать вдове и ее детям национальную пенсию. Жак передал это предложение Мари, но она отказалась наотрез. «Я не хочу пенсии, — сказала она. — Я еще достаточно молода, чтобы заработать на жизнь себе и моим детям».

В окрепшем голосе впервые прозвучало слабое эхо былого мужества.

При обмене взглядами между властями и семьей Кюри возникли некоторые колебания. Университет склонялся к тому, чтобы включить Мари в кадры своих работников. Но в каком звании и в чьей лаборатории? Можно ли эту даровитую женщину отдать под чье-нибудь начальство? И где найти такого компетентного профессора, который мог бы ведать лабораторией Пьера Кюри?

Когда спросили самое мадам Кюри о ее желаниях, она ответила, что она не в состоянии обдумывать и ничего сказать не может…

Жак, Броня, самый верный друг Пьера — Жорж Гуи чувствуют, что им придется решать все за Мари и взять на себя инициативу. Жак Кюри и Жорж Гуи делятся с деканом факультета своим твердым мнением: Мари — единственный французский физик, способный продолжать работы, начатые ею и Пьером. Мари — единственный профессор, достойный наследовать Пьеру Кюри. Мари — единственный руководитель лаборатории, способный заменить Пьера. Надо стряхнуть традиции и привычки и назначить _доадам Кюри профессором Сорбонны.